о  ни
на есть урод.
    Белецкий   выдвинул   одну  из  полок  серванта,  порылся  в
содержимом и протянул мне фотографию, на которой сам он  и  еще
двое  мужиков  наливались  водкой  на  природе. Все трое были в
гимнастерках и трусах.
    -- Вот это он.  --  Белецкий  ткнул  пальцем  в  белобрысого
долговязого  парня.  --  А  это  --  Ярослав Гунько. Они вместе
отсюда и дернули.
    -- Между прочим, таких больше всего и любят, --  заметил  я,
разглядывая фотографию.
    -- Это точно.
    -- Так вам ничего о нем не известно?
    -- С тех пор, как они слиняли отсюда, -- ничего.
    --  Жаль.  Тогда передаю гостинец вам, как лучшему другу. Не
возвращать же назад.
    -- А что там?
    -- Пятизвездочная "Метакса" -- привет из солнечной Греции.
    -- Так эта баба, твоя родственница, сейчас в Греции?
    -- Нет, баба в  Берлине,  --  уточнил  я.  --  "Метакса"  из
Греции.
    Нельзя   сказать,  чтобы  в  его  глазах  появился  какой-то
особенно голодный блеск, но и отвращения тоже не  возникло.  Он
взял бутылку и взвесил ее на ладони.
    --  Ну  так  прямо  сейчас  и  оприходуем,  -- сказал он. --
Садись. Есть помидорчики, салями.
    -- Пять минут уже прошло, -- с вызовом заявила девочка.
    -- Настя, пойди-ка погуляй.
    -- Так я и знала!!!
    -- Вольно! -- скомандовал Белецкий. --  Тридцать  секунд  на
сборы.
    Он  быстро  соорудил  стол,  поставил  рюмки и две неначатые
банки пива.
    -- К сожалению, я за рулем, -- пробормотал я.
    --  Это  не  страшно,  --  успокоил  он   меня.   --   Немцы
допускают...   эта  вота...  за  рулем  принятие  спиртного.  А
машина-то какая?
    -- "Твинго".
    -- Это что еще за фигня? Японская?
    -- Французская, насколько я знаю.
    -- А, это... эта вота... консервная банка?
    -- Все они в каком-то роде консервные банки.
    --  Не  скажи.  "Жигуль",  в  принципе,   неплохая   машина.
"Мерседес" тоже.
    Мы  разделались  с  литром  "Метаксы"  и выпили по три банки
пива. Методом "шпок". Словно это и не "Метакса" вовсе, а  самая
обыкновенная  русская  водяра.  Потом пришла Настя, и мы начали
досматривать фильм, в котором одни молодцы сражались с  другими
за  обладание  секретным  оружием.  Фильм  все  никак  не желал
заканчиваться, и я уже  начал  очень  этому  удивляться,  когда
неожиданно  выяснилось, что я сплю. Вернее, что я спал и только
сейчас проснулся.
    Я сел на диване, еще совершенно пьяный, и замотал головой. А
рядом Белецкий ругался с Настей из-за телевизора.
    -- Нельзя... эта вота... за один  день  пересмотреть  четыре
видеокассеты! -- орал он.
    -- Кто сказал?! -- орала она ему в ответ.
    -- Я сказал!
    -- А пошел ты!... Своими солдатиками будешь командовать!
    Они  стояли,  сжав  кулаки и остервенело уставившись друг на
друга.
    -- О, проснулся, -- сказал Белецкий, поворачиваясь  ко  мне.
-- Ну, как самочувствие?
    -- Сейчас поеду, -- пробормотал я.
    -- Да нет, ты мне не мешаешь. Можешь и переночевать.
    -- Не могу, меня в Берлине ждут.
    -- А ты, вообще, кто такой?
    -- Королев моя фамилия.
    -- Может опохмелимся, Королев?
    В ответ я громко застонал.
    -- Понятно.
    Я  взял  пустой  портфель  и  направился к выходу. Используя
заминку, Настя вставила в видеомагнитофон новую кассету.
    -- Погоди, Королев, -- воскликнул Белецкий. --  Скажи  своей
Нинке,  что  Никодимов  сейчас  в  Боснии. Бабки, козел, поехал
зарабатывать. Так  что  она  вряд  ли  его  когда-нибудь  живым
дождется. Так и скажи.
    --  Никодимов  в Боснии, -- пробормотал я, -- а пистолет его
здесь, родимый. Тоже подрабатывает.
    -- Какой пистолет? Ты что, бредишь?
    -- Брежу, -- согласился я.
    -- А пропуск, воще, на территорию городка у тебя есть?
    -- Есть.
    -- Покажи.
    -- Пошел на хрен.
    Я хлопнул дверью с такой силой, что посыпалась штукатурка, и
через несколько минут обнаружил себя растянувшимся  на  полу  в
парадной.  С  грехом  пополам  поднялся, выбрался из под®езда и
растворился в ночи.
    Честно говоря, совершенно не  помню,  как,  растворившись  в
ночи, я затем опять материализовывался. Могу лишь отметить, что
очнулся я на заднем сидении машины в половине седьмого утра уже
с грехом пополам материализованным.  


  Добравшись  до  дома  --  путь мне показался сущим адом, -- я
позвонил  "голым  пистолетам"  и  предоставил  подробный  отчет
прошедшего дня. Честно говоря, поднимаясь по лестнице, я втайне
надеялся, что Джаич нашелся и глушит сейчас в кухне пиво как ни
в  чем  не  бывало.  Или  же скачет как козел со своей дурацкой
скакалкой. Ни хрена! "Пистолетики" тоже приуныли.  После  столь
многообещающего    начала   наметился   резкий   спад.   Бравый
унтер-офицер Джаич бесследно сгинул, а от  ефрейтора  Крайского
ожидать   каких-либо   существенных   подвижек   было   слишком
оптимистично даже для них.
    Чуть позже позвонил Горбанюк.
    -- Ты где пропадаешь? -- набросился он  на  меня.  --  Слава
Б-гу! Я разыскивал тебя всю ночь напролет.
    --  Дела были, -- хмуро отозвался я. -- Я что, уже -- обязан
перед кем-то отчитываться?
    -- Да нет... Просто я подумал, что ты тоже... Одним  словом,
что ты тоже исчез.
    --   Не   исчез  пока,  как  видишь.  Вернее,  как  слышишь.
Хе-хе-хе...
    -- И на том спасибо.
    -- А зачем это я тебе так срочно понадобился? Опять  кого-то
из антикварщиков шлепнули?
    --  Пока  Б-г  миловал. Просто фрау Сосланд буянит. Требует,
наконец, какого-то результата.
    -- Да пошла она!!!
    -- Понятно, -- вздохнул  Горбанюк,  --  значит,  результатов
нет. А как там машина?
    -- Стоит внизу и бьет копытами.
    -- Я серьезно.
    --  И  я  серьезно.  Я  ведь тебе уже, по-моему, говорил: мы
исчезаем, а машины остаются. А вообще-то тебе повезло, что я не
исчез, верно? Иначе Лили переложила бы  расследование  на  твои
мощные плечи.
    --  Я  --  юрист  по  экономическим  вопросам!  -- взвизгнул
Горбанюк.
    -- А я -- бухгалтер.
    Судя по тому, как  он  отчаянно  взвизгнул,  подобные  мысли
приходили  в  голову и к нему. Не зря ведь он всю ночь напролет
просидел на телефоне.
    Пока  мы  с  ним  подобным   образом   любезничали,   Тролль
нетерпеливо  шастал  из  угла  в  угол.  Но стоило мне положить
трубку, как он тут же попытался взять быка за рога.
    -- Ну что, убедился в бесплодности этой  дурацкой  затеи?  А
что  я  тебе  говорил?  Нужно  исходить  из того, что кто-то из
антикварщиков  увяз  в  этом  деле  по  уши.  Все  эти  гуньки,
никодимовы, пистолеты...
    -- Почему же? Мне, например, удалось выяснить, что Никодимов
и, очевидно,  Гунько  --  в  Боснии. А, значит, оружие свое они
продали. Там они наверняка другое получили. Или взяли в бою.
    -- Ну и что из этого следует?
    -- А то, что это все же не их художества.
    -- А чьи?
    -- Это уже другой вопрос.
    Тролль тут же взвился на дыбы.
    -- Это -- единственный вопрос. Понятно? Кто?!!!
    У меня и без него после вчерашнего голова ходуном ходила.
    -- Вот сейчас открою воду в ванной, тогда  сразу  выяснится,
кто?
    -- У тебя одно на уме, мокрушник чертов!
    -- Это мы уже проходили.
    Я  повалился  на диван и вроде бы даже успел заснуть, но тут
что-то шандарахнуло  у  самого  моего  уха.  Я  подскочил,  как
ужаленный.
    Рядом  стоял  Тролль  с  револьвером  огромных  размеров, не
настоящим, естественно, а,  как  и  он  сам,  воображаемым,  но
производящим  неимоверный  грохот.  Из  дула  револьвера  вился
дымок.
    -- У тебя что, крыша поехала?! -- заорал я.
    --  А  у  тебя?!  Его  товарищ   сейчас,   может,   подыхает
где-нибудь,  клиентка  с  пеной у рта требует результата, а он,
видите ли, дрыхнет!
    -- Разве ты не видишь, на кого он похож?  --  вступилась  за
меня  Малышка.  --  Способен ли человек в подобном состоянии на
что-либо путное?
    -- Да, вид действительно жалкий, --  вынужден  был  признать
Тролль. -- Но делать все равно что-то надо безотлагательно.
    -- Что именно? -- уточнил я.
    -- К примеру, заняться Гройпнером и Бреме.
    -- А почему не Горовицем?
    -- Потому что его уже шлепнули.
    --  Стоит  мне  заняться  Гройпнером  и  Бреме,  как их тоже
шлепнут.
    -- И тем самым подозреваемых останется меньше.
    -- Вот я  и  хотел  проспать  ровно  столько,  чтобы,  когда
проснусь, в живых остался только один подозреваемый. Я тебе уже
об этом говорил.
    --  А  я тебе тоже говорил, что меня бы это вполне устроило,
если бы Юрико при этом остался цел.  Ты  хочешь,  чтобы  нашего
клиента  шлепнули?  А  его  обязательно  шлепнут,  если  он  не
преступник, разумеется
    -- Я мечтаю, чтобы его шлепнули, -- сказал я.
    -- Тогда вруби Джо Коккера.
    -- О, как ты мне осточертел!
    Я выхватил пистолет из-под подушки, бросил его в портфель  и
выбежал из дому.  


  Как  уже  упоминалось  ранее, магазины Гройпнера и Бреме были
расположены по соседству. В  итоге  мое  наблюдение  свелось  к
следующей  схеме:  этот  на месте, пойду пройдусь туда; этот на
месте, пойду пройдусь обратно; этот на  месте,  пойду  пройдусь
туда;  этот на месте, пойду пройдусь обратно. О! Этого уже нет,
нужно немедленно возвращаться назад! О!  И  этого  уже  нет!  Я
долго  стоял  в  растерянности.  Хорошо  еще,  что работали они
сперва с девяти до двенадцати, а затем с трех до шести  вечера.
В шесть часов мне и удалось сесть им на хвост.
    Повезло мне необычайно, поскольку оба оказались в автомобиле
Гройпнера  --  бежевой "Тойоте-Короле". Сначала они поужинали в
непритязательной забегаловке где-то в районе Александрплац, а я
помаленьку превращался в гриль в раскаленном  салоне  "Твинго".
Затем  они предприняли пешую прогулку на Мольштрассе. В книжном
магазине  приобрели  карту   Берлина.   Потом,   вернувшись   к
автомобилю, перегнали его на Фридрихштрассе. Я припарковался на
соседней  улочке  и  едва успел заметить, как они нырнули в Дом
русско-германской дружбы. Та-ак,  русско-германской  дружбы  --
уже интересно.
    Приблизившись  ко  входу,  я  обратил  внимание  на большую,
пожалуй, излишне красочную афишу, на которой знойный  брюнет  в
экзотическом костюме изогнулся в залихватском прыжке. "Всемирно
известный танцор Барри Амарандов! Большие гастроли! Семь дней в
Берлине!" -- кричала афиша. И, противореча сама себе, выспренне
добавляла: "Только у нас! Только сейчас!"
    Что  ж,  сегодня  был последний день берлинских гастролей. Я
приобрел билет.
    Дом  русско-германской  дружбы  представлял  собой  солидное
здание с внушительным холлом, большим уютным залом и множеством
дополнительных помещений. Я успел изучить выставку современного
русского  плаката,  полистал несколько томов в магазине русской
книги (цены, между прочим, -- те еще) и даже заглянул  в  некий
клуб   "Диалог",   организованный,   как  выяснилось,  русскими
эмигрантами. Ни Гройпнер, ни Бреме мне  не  попадались.  Я  уже
начал  было  опасаться,  как  бы  мне  не пришлось наслаждаться
искусством современного танца в гордом одиночестве. Но, видимо,
судьба решила надо мной смилостивиться, и после третьего звонка
я обнаружил их в зале. И не одних! Между ними устроилась  рыжая
девица  в черном, хорошо облегающем фигуру вечернем платье. Оба
обнимали ее за  плечи  так,  что  рука  Бреме  лежала  на  руке
Гройпнера.
    Я  огляделся  по  сторонам. Публика, в основном, подобралась
нашенская.  Нездоровые  оживление  и  возбуждение  об®яснялись,
очевидно,  тем,  что  многие  здесь  находили знакомых, и им не
терпелось продемонстрировать перед ними свою  хорошую  форму  и
жизненное  преуспеяние.  Я и на себе ловил испытывающие взгляды
людей, видимо, тщетно пытавшихся вспомнить, не  видели  ли  они
меня раньше.
    Начался   концерт.   Вероятно,   Барри  Амарандов  стремился
заработать  как  можно  больше  денег,  поскольку   обязанности
конферансье   он  тоже  взял  на  себя.  Началу  каждого  танца
предшествовало  подробное  об®яснение,  после  чего   Амарандов
исчезал  для  переодевания  и  появлялся под музыку в очередном
экзотическом наряде. Танцы носили любопытные названия,  скажем,
"танец   павлина"  или  "танец  восходящего  солнца",  и  имели
отношение к культуре народов различных стран, чаще  --  народов
отсталых, представителей наиболее глухих районов планеты.
    В  действительности Амарандов оказался не столь молодым, как
это было изображено  на  афише.  Хотя  тело,  безусловно,  было
натренировано и содержалось в безукоризненной форме. Работал он
--  ей-Б-гу!  --  неплохо.  После каждого номера зал разражался
шквалом аплодисментов. Но  все  же  меня  не  оставлял  вопрос,
сколько   ему   лет?   Лицо   сорокалетнего   мужчины   и  тело
шестидесятилетнего     старика,     усиленно      занимающегося
бодибилдингом.
    Видимо, подобный вопрос занимал не только мою бедную голову,
поскольку   где-то   посреди   программы   Амарандов   совершил
головокружительнейший  трюк  в  области  конферанса,  предложив
публике  самостоятельно определить его возраст. Выкрики с места
были самыми разноречивыми: от двадцати пяти до  девяноста  лет.
Продержав  публику  заинтригованной  для  того, чтобы атмосфера
накалилась до предела, танцор вынужден был  приоткрыть  завесу:
ему -- пятьдесят один год.
    Недурно! Совсем недурно!
    В   какой-то  момент,  правда,  сложилось  впечатление,  что
Амарандов  повторяется.  Пошел  "танец   фазана".   Тут   стало
сказываться  напряжение  последних  дней,  я принялся зевать во
весь рот и уже было поднялся, с неодолимым желанием послать все
к чертовой матери, когда неожиданно прозвучало:
    -- ТАНЕЦ ШАМАНА!
    Я вздрогнул и снова  сел  в  кресло.  Амарандов  появился  в
немыслимом  костюме  с  оперением и под душераздирающие вопли и
дробь тамтамов принялся носиться по сцене. Взгляд его  сделался
особенно  недобрым  и  жестким,  как  это часто бывает у людей,
усердно  работающих  над  собой  и   добившихся   поразительных
результатов.  Под  конец,  стоя  лицом к залу, он поднял ладони
вверх и начал мелко трястись, перекладывая свое  тело  с  одной
ноги  на  другую.  Впечатление  было  потрясающим. Казалось, он
стремится  загипнотизировать  зал.  И  тут  меня  обуял   ужас:
Гройпнер,   Бреме   и   их  рыжеволосая  спутница  одновременно
повернулись и выразительно уставились на меня...  


  В фойе, преодолевая всеобщую толчею, они пробились ко мне.  У
рыжеволосой в руках покоился букет желтых гладиолусов.
    --   Ну,   как   впечатление   от   концерта?   --   вежливо
полюбопытствовал Гройпнер.
    -- Весьма впечатляюще. Я  с  детства  обожаю  танцы  народов
мира. Насколько я понял, вы тоже?
    --  Ну,  не  всех  народов,  не  всех.  Преимущественно  тех
народов, которые до сих пор сохранили культуру шаманства.
    -- Причем здесь Амарандов? -- без обиняков спросил я.
    Здесь   рыжеволосая   что-то   очень    быстро    заговорила
по-французски.
    --  Пардон,  --  произнес  Бреме,  --  мы  совершенно забыли
представить: мадам Изабель Демонжо.
    Я вежливо улыбнулся и протянул руку.
    -- Амарандов здесь при всем. Она говорит, что  основная  его
кличка -- Дервиш.
    --  Откуда  ей  это  известно?  --  Я  с сожалением отпустил
нежную, трепетную ладонь.
    Бреме обменялся с  мадам  Демонжо  еще  несколькими  фразами
по-французски.
    -- Известно -- и все, -- уклончиво проговорил он.
    -- Весьма убедительно.
    --  За  это  время  мы  успели  выяснить,  что  одновременно
существуют как Дервиш, так  и  группа  "Фокстрот",  --  сообщил
Гройпнер. -- Оказывается, тогда мы с Бреме оба были правы.
    -- И Дервиш -- главарь "Фокстрота"?
    -- Что-то в этом роде.
    --  Но  ведь у Амарандова всего лишь одна неделя гастролей В
Берлине, -- запротестовал я.
    -- Гастролей  --  да.  Но  находится  он  здесь  уже  давно.
Предыдущие  гастроли  состоялись в Париже два месяца назад. Это
вам ни о чем не говорит?
    -- А следующие должны состояться в Гамбурге  еще  через  два
месяца, -- присовокупил Бреме.
    --  В  Гамбурге  имеется  много  антикварных  магазинов?  --
уточнил я.
    -- Хватает.
    -- Бред какой-то!
    -- Но, -- сказала француженка, -- сю тю...
    Гройпнер перебил ее:
    -- Прошу прощения, мадам, однако думается, у нашего молодого
друга сейчас мало времени. Вот вам карта Берлина, мы  приобрели
ее  специально  для  этого  случая.  Как  говорится,  на долгую
память.
    -- И давно вы обнаружили, что я за  вами  слежу?  --  угрюмо
поинтересовался я.
    --  Неважно.  Главное,  что  вы  появились  как раз вовремя.
Постарайтесь только в дальнейшем быть осторожнее.
    -- Не знаете, имеется ли в этом здании запасной выход?
    -- Нет, но это можно легко выяснить у дежурного.
    -- Поинтересуйтесь у мадам Демонжо, --  попросил  я,  --  не
согласится  ли  она  одолжить  мне  цветы.  Понимаю, что это --
вопиющая наглость, но я завтра же верну ей точно такие.
    Бреме старательно перевел и получил ответ.
    -- Оказывается, она гладиолусы терпеть не может. Какой  удар
для бедняги Гройпнера! Так что она торжественно вручает их вам.
А в ответ предпочла бы получить желтые розы.
    --  Договорились,  --  воскликнул я с энтузиазмом. -- Вы еще
долго пробудете в Берлине?
    Я задал  этот  вопрос,  глядя  Изабель  прямо  в  глаза,  но
предполагалось,  что  в  роли переводчика вновь выступит Бреме.
Однако  неожиданно  Изабель  ответила  по-русски,   старательно
выговаривая слова:
    --  Я  буду  в  Берлине  еще  один день. Потом возвращаюсь в
Париж.
    -- Откуда вы знаете русский? -- поразился я.
    -- Моя мать была компаньонкой русской графини.
    Мы договорились, что я разыщу ее с помощью Карлхайнца Бреме.
 


  Я накоротке пообщался  с  работником  Дома  русско-германской
дружбы, тыча ему в морду гладиолусами и одновременно выясняя, у
какого  выхода  я  имею  больше  шансов  вручить блистательному
Амарандову этот букет. Оказалось,  что  выход  на  улицу  здесь
только один. Это значительно облегчало задачу.
    Вскоре  появился  Амарандов,  которого  поджидал  сверкающий
боками огромный "Мерседес". За  рулем  восседал  бритый  наголо
парень  в  темных  очках.  Темные  очки слегка сбивали с толку,
поскольку был уже вечер.
    Я швырнул гладиолусы на  заднее  сиденье  и  поспешно  завел
двигатель.  На  машинах  уже были включены габаритные огни, а у
меня, между прочим,  замечательное  зрение,  и  я  по  форме  и
яркости  великолепно  могу  отличить  одни  габаритные  огни от
других. Так  что  я  позволил  им  немножко  вырваться  вперед,
памятуя  о  том  фиаско,  которое  потерпел  во время слежки за
Гройпнером и Бреме.
    По приемнику  я  поймал  Дизи  Гилеспи.  Его  музыка  удачно
гармонировала  с  силуэтом  переливающегося  неоновой  рекламой
ночного города.
    Вскоре мы оказались на улице "17 июня", где уже  выстроилась
интернациональная  фаланга  молодых  девиц  в неглиже, и я даже
успел приметить свою прелестную мулатку, возле которой как  раз
останавливался  носатый  очкарик  на кабриолете. Но Амарандов и
бритоголовый проследовали без остановки мимо всех  выставленных
напоказ  прелестей и свернули куда-то влево. Пришлось -- не без
некоторого сожаления -- проделать тот же маневр. Потом мы долго
неслись по дороге, с обеих сторон к которой  подступал  лес.  Я
еще  не  очень  хорошо  ориентировался  в  Берлине,  и  у  меня
сложилось впечатление, что мы  уже  давно  выбрались  за  черту
города.  Наконец, появились какие-то строения -- одно-, двух- и
даже трехэтажные виллы. Мы еще немного поколесили,  прежде  чем
остановиться  в  конце  небольшой  улочки,  упиравшейся  в лес.
Разумеется, я запарковался метров в тридцати от них.
    "Мерседес" в®ехал во двор, под специальный навес, и огни его
погасли. Я выбрался из  машины  и  прошелся,  попутно  разминая
ноги.  Улица  называлась  Пауль-Людвиг-Штрассе.  Я  вернулся  к
машине, включил лампочку в салоне  и,  углубившись  в  изучение
подаренной  карты, убедился, что мы все