нт  с  изображением усатого советского  солдата в пилотке  и белыми
буквами:




     50 ЛЕТ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ
     МЫ ПРОШЛИ С ТОБОЙ ПОЛСВЕТА,
     ЕСЛИ НАДО -- ПОВТОРИМ!




     Справа стоял небольшой гипсовый  Ленин в  кепке  и  с вытянутой  рукой.
Николас  удивился,  ибо  в  газетах  писали,  что  все  культовые  памятники
тоталитаризма давно снесены.  Очевидно, здесь так называемый "красный пояс",
решил магистр и вошел в станционный зал.
     Там пахло, как в давно засорившемся туалете, а на лавках лежали и спали
грязные,  оборванные  люди  --  надо полагать, современные  клошары, которых
называют   "бомжами".   Разглядывать  этих   живописных   челкашей   Николас
постеснялся и поскорее прошел к стеклянной буфетной стойке.
     От  нервного  возбуждения  тянуло на  что-нибудь  особенно  крамольное:
хот-дог или даже гамбургер. Однако на тарелках лежали  только неровные куски
белого хлеба с жирной черной колбасой, завервувшимися кверху  ломтиками сыра
и маленькими  ссохшимися рыбешками.  Вид  этих сэндвичей  заставил Фандорина
содрогнуться. Он  пошарил взглядом по  прилавку и в  конце  концов  попросил
усталую, мутноглазую продавщицу, рассматривавшую ползавших по стойке мух:
     -- Мне йогурт, пожалуйста. С фруктами. Нет, лучше два.
     Буфетчица,  не   поднимая   глаз,  кинула  на  прилавок  две   ванночки
"тутти-фрутти" (обычно Николас покупал  "данон"-обезжиренный,  без  вкусовых
добавок, но безумствовать  так  безумствовать), взяла  две тысячерублевки  и
вместо сдачи выложила три леденца в блеклых бумажках.
     -- Но позвольте, срок годности этого продукта истек еще месяц назад, --
сказал Фандорин, изучив маркировку. -- Этот йогурт есть нельзя.
     Тут  продавщица  наконец  взглянула  на привередливого покупателя  и  с
ненавистью процедила:
     -- Ух, как же вы все  меня достали.  Вали  отсюда, дядя Степа. Без тебя
тошно.
     И  так  она  это искренне,  убедительно  сказала,  что  Николас  забрал
просроченный йогурт и растерянно пошел к выходу.
     У дверей кто-то схватил его за рукав.
     -- Эй, мистер, вонна фак?
     Фандорин  решил,  что  ослышался  --  вряд  ли этот  непривлекательный,
бородатый суб®ект, похожий  на лешего  из сказки, мог всерьез предлагать ему
свои сексуальные услуги.
     -- Тен бакс. Онли тен бакс! До некст стейшн. --  Незнакомец  показал на
поезд, а потом куда-то в сторону. -- Тен бакс!
     Оказывается, сбоку, у стены, стояла девочка -- рыженькая,  веснушчатая,
на  вид  никак  не старше  лет  тринадцати.  Она  равнодушно  посмотрела  на
иностранца,   похлопала   густо   накрашенными   ресницами   и   выдула   из
противоестественно алых губ пузырь баббл-гама.
     -- Господи, да она совсем  ребенок! -- воскликнул потрясенный  Николас.
-- Сколько тебе лет, девочка?  Ты  ходишь в школу? Как ты можешь?  За десять
долларов! Это чудовищно!
     Девочка шмыгнула  носом  и  звонко  хлопнула  жевательной  резинкой,  а
сутенер толкнул магистра в плечо и сказал по-русски:
     -- Дай больше, если такой добрый.
     Фандорин бросился вон из этого вертепа.
     -- Фак ю, мистер! -- крикнул вслед бородатый.
     О ужас,  поезд  уже тронулся,  хотя  положенные пятнадцать минут еще не
истекли! Охваченный  паническим  страхом при  одной  мысли о том,  что может
остаться в этой кошмарной Неворотинской, Николас швырнул йогурты в урну и со
всех ног бросился догонять уплывающий вагон.
     Едва  успел вскочить  на  подножку. Проводник курил  в тамбуре с  двумя
рослыми молодыми людьми в сине-белых спортивных костюмах.  Мельком оглянулся
на запыхавшегося англичанина, никаких  чувств по  поводу его  благополучного
возвращения не выразил.
     Ни  в  какие Кромешники  не поеду, думал Николас,  шагая  по  коридору.
Сосканирую  вторую  половинку  завещания, пороюсь в  столбцах  Иноземного  и
Рейтарского приказов и обратно, в Лондон. Три дня. Максимум -- пять. Режим в
Москве будет такой: отель -- архив -- отель.
        x x x
     Нет,   историческая  родина   Фандорину   решительно   не  понравилась.
Интересно, как она может нравиться певцу Шевчуку?
     Хуже  всего  было  то,  что  в  душе  магистра  зашевелилось  нехорошее
предчувствие, подсказывавшее: отныне и ту,  прежнюю Россию он  уже не сможет
любить так беззаветно, как прежде. Ах, отец, отец, мудрейший из людей...
     Торговец сметаной заперся в  купе и впустил попутчика не сразу, а когда
все-таки открыл, то демонстративно заслонился глянцевым латвийским журналом.
     Всякий  раз, когда  Николас оказывался в трудном положении или особенно
скверном состоянии духа, он  сочинял лимерик.  Некоторое  напряжение  мысли,
необходимое для  этого тонкого  занятия, в  сочетании с  комичной нелепостью
результата способствовали релаксации и восстановлению позитивного взгляда на
мир.  Испытанный способ помог и  сейчас  -- после экзерсиса в  стихосложении
настроение и в самом деле немного улучшилось.
     Тут кто-то деликатно постучал в дверь, Фандорин  приподнялся отодвинуть
засов, а мистер Калинкинс отложил журнал и нервно сказал по-русски:
     -- Через цепочку! Только через цепочку!
     В приоткрывшейся щели было совсем темно, хотя еще несколько минут назад
в  коридоре горел свет.  Прямо к  лицу  Николаса протянулась  рука в  чем-то
синем, с белой  полосой  вдоль рукава, и в нос  ударила щекочущая, зловонная
струя.
     Фандорин  хотел было возмутиться такому вопиющему  непотребству,  но не
стал, потому что его вдруг перестали держать ноги.
     Магистр истории  осел на пол, припал виском к косяку, ощутив  жесткость
металлического ребра, и утратил контакт с реальностью.
     Реальность  вернулась  к  одурманенному  англичанину тоже через  висок,
который  так  ныл  и пульсировал,  что  Николас волей-неволей  был  вынужден
сначала помотать освинцовевшей головой, а потом и открыть глаза.
     Еще  минут пять  ушло на  то,  чтобы  восстановить прервавшуюся  череду
событий и осознать смысл случившегося.
     Мистер Калинкинс  лежал на  своем месте,  закатив белковатые глаза. Изо
рта у него стекала нитка слюны, на груди лежал выпотрошенный бумажник.
     Николас опустился на колени возле попутчика, пощупал шейную артерию  --
слава богу, жив.
     Нога задела что-то твердое. Кейс! Его собственный "самсонайт", виновато
раззявившийся на хозяина.
     Внутри  пусто.  Ни  ноутбука,  ни телефона,  ни  портмоне,  ни  --  что
кошмарней  всего  --  конверта,  в  котором лежала  трехсотлетняя  фамильная
реликвия.
     Ужас, ужас.
     Приложение:
     Лимерик, сочиненный Н.Фандориным после отбытия со станции Неворотинская
вечером 13 июня, в начале одиннадцатого




     Один полоумный магистр
     Был слишком в решениях быстр.
     В край осин и берез
     Его леший занес
     И сказал дураку: "Фак ю, мистер".





        Глава вторая
     Корнелиусу  улыбается Фортуна. Сокровища  кожаной  сумки.  Знакомство с
московитами. Деревня Неворотынская. Доброе предзнаменование. Ложный Эдем.


     Корнелиус  пронзительно взвизгнул  "йййэхх!",  стегнул плеткой  доброго
испанского  жеребца,  купленного в Риге  за сорок  три  рейхсталера (считай,
половина  московитского задатка), и  вороной, напуганный не столько  ударом,
сколько  диким,  в  самое  ухо,  воплем, с места взял  рысью. Хороший  конь:
приемистый, широкогрудый, на корм  нежадный -- с ведра  воды и пол-четверика
овса  до  семи  миль проходит, не  спотыкается. Да и на  резвость, выходило,
недурен. А конская резвость для Корнелиуса сейчас была ох как важна.
     Сзади,  на  длинном  поводе, поспевала  мохнатоногая каурая  кобылка  с
поклажей -- тоже вовсю старалась, выкидывала  в стороны растоптанные копыта.
Самое  ценное фон Дорн, конечно, держал  при  себе, в  седельной  сумке,  но
оставаться  без  каурой  было  не  резон,  поэтому все  же слишком не  гнал,
придерживал. Во вьюках лежало  необходимое:  вяленое  мясо,  соль, сухари  и
теплая шуба  собачьей шерсти, потому  что,  сказывали, в Московии  и  в  мае
бывают лютые морозы, от которых  трескаются  деревья и  покрываются ледяными
иглами усы.
     Отрысив  на полста  шагов, Корнелиус обернулся  на пограничную  стражу.
Тупорылый пристав, обомлев от невиданной дерзости, так и пялился вслед. Трое
стрельцов махали руками, а один суетился,  прилаживал пищаль --  допотопную,
такие в Европе еще в Тридцатилетнюю войну перевелись. Пускай  его, все равно
промажет. Неспособность русских к  огненному бою известна  всякому. Для того
лейтенант -- нет, теперь уже капитан -- фон Дорн и призван в Москву: обучать
туземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя.
     Голландская  служба  надежд  не  оправдала.  Сначала  их  нидерландские
высокомогущества  платили наемникам исправно,  но  когда война с англичанами
закончилась, а  сухопутные  сражения  с  французами поутихли, вюртембергские
мушкетеры оказались не нужны. Кто перешел служить к полякам, кто к шведам, а
Корнелиус все маялся в Амстердаме, проживал последнее.
     И то сказать, настоящей  войны давно уже не было. Пожалуй, что и совсем
кончились они, настоящие войны. Десять лет, с безусого отрочества, тянул фон
Дорн солдатскую  лямку  -- простым рейтаром, потом корнетом, два  года  тому
наконец выкупил лейтенантский патент -- а все выходило скудно, ненадежно, да
и  ненадолго.  Два года послужил французам, полгода мекленбургскому герцогу,
год датчанам, после шведам -- нет,  шведам после датчан. Еще вольному городу
Бремену,  польскому  королю,  снова  французам.  Попал в плен к  голландцам,
повоевал теперь уже против французов. На лбу, возле левого виска полукруглая
отметина:  в бою под Энцгеймом, когда палили из каре по кирасирам виконта де
Тюренна, раненая  лошадь билась на  земле и  ударила кованым копытом -- чудо
Господне, что череп не  расколола. Дамам Корнелиус говорил, что это шрам  от
стрелы Купидона, девкам -- что след от кривого турецкого ятагана.
     Вот  куда бы  податься  --  к австрийцам, с  турками  воевать. К такому
решению  стал   склоняться  храбрый  лейтенант  на  исходе  третьего  месяца
безделья,  когда  долги перевалили  за две сотни  гульденов и  стало всерьез
попахивать  долговой ямой. Уж, кажется, немолод, двадцать шестой  год,  а ни
славы,  ни  богатства, ни даже  крыши над  головой.  В Теофельс,  к старшему
брату,  не  вернешься, там  лишнему  рту не обрадуются. У  Клауса и без того
забот хватает: надо  замок чинить, да старую, еще отцовскую ссуду  монастырю
выплачивать.
     Только  где  они, турки? До  Вены добираться дорого,  далеко, и ну  как
вакансии не сыщется.  Тогда хоть в монахи иди, к брату Андреасу -- он из фон
Дорнов самый  умный, уже аббат. Или в  аманты к какой-нибудь толстой, старой
купчихе. Хрен горчицы не слаще.
     И тут вдруг сказочная  улыбка  Фортуны!  В  кабаке на  Принцевом канале
подсел   к  столу  солидный  человек,  назвался   отставным  полуполковником
московитской  службы,  господином  Фаустле.  Оказался почти  что земляк,  из
Бадена. Послужил царю четыре года, теперь вот едет домой -- хочет купить дом
с  садом  и  жениться. До Амстердама герра  Фаустле  милостиво довез русский
посланник фюрст Тулупов, который отряжен в Европу вербовать опытных офицеров
для  русской  армии. Жалованье  платят не столь большое, но  зато  исправно.
Выдают  на  дорогу  щедрые кормовые, сто  рейхсталеров, а по  приезде  еще и
под®емные:  пятьдесят рейхсталеров  серебром,  столько  же  соболями  и пять
локтей  тонкого   сукна.   Главное   же   --   для   человека   отважного  и
предприимчивого, который хочет  составить свое счастье, эта азиатская страна
открывает  поистине безграничные возможности.  Полуполковник  об®яснил,  где
остановился  русский  фюрст, заплатил за вино и пересел к  другому  столу --
разговаривать  с  двумя голтшинскими драгунами.  Корнелиус посидел, подумал.
Крикнул герру Фаустле: "А  с турками царь воюет?"  Оказалось, воюет  --  и с
турками, и с татарами. Это решило последние сомнения.
     Ну а уж  когда  Корнелиус  увидел московитского посланника  в парчовой,
расшитой драгоценными камнями шубе, в высокой  шапке из великолепных соболей
(каждая такая шкурка у  меховщика самое малое по двести рейхсталеров идет!),
то уже боялся только одного -- не возьмут.
     Ничего,  взяли.  И  условия  заключил  в   самом  лучшем  виде:  к  ста
рейхсталерам подорожных и под®емным (не соврал полуполковник, все точно -- и
серебро,  и  соболя, и  сукно) еще жалованья  одиннадцать  рублей в месяц да
кормовые. Срок контракта -- четыре года, до мая 1679-го. Для пущей  важности
и чтоб был  маневр  для торга,  фон Дорн потребовал капитанского чина, зная,
что  без патента  не  дадут. Дали! Был  лейтенант -- вечный, без надежды  на
выслугу, а теперь стал капитан  мушкетеров. Посол сразу и бумаги выправил на
новое звание, с красными сургучными печатями, честь по чести.
     До Риги новоиспеченный капитан доплыл на рыбацкой шнеке -- Польшу лучше
было  об®ехать  стороной,   потому  что  могли  припомнить  позапрошлогоднее
дезертирство из полка князя Вишневецкого. Весь пропах  селедкой, зато  вышло
недорого, всего шесть рейхсталеров.
     В  лифляндской  столице,  последнем европейском  городе,  запасся  всем
необходимым,  чего в Азии было не  достать:  толченым мелом для чистки зубов
(их замечательная белизна принесла Корнелиусу  немало  галантных  побед); не
новым, но еще вполне  приличным париком (цвет  -- вороново крыло); батавским
табаком; плоской,  удобной блохоловкой (вешается наискосок, подмышку). Ждать
попутчиков  не  стал  --  у  капитана  фон   Дорна  английский  мушкет,  два
нюрнбергских пистолета  и толедская шпага,  лесных разбойников он не боится.
Отправился к русской границе один.
     Дорога была скучная. На пятый день достиг последнего шведского поста --
крепостцы Нойхаузен. Лейтенант, проводивший фон  Дорна до пограничной речки,
показал  направление: вон там, за полем и лесом, в двух  с половиной  милях,
русская деревня  Неворотынская,  названная так потому, что у московитов  тут
всего два поселения,  и второе называется Воротынская, поскольку принадлежит
стольнику Воротынскому.  Вот вам пример того, как глупы и лишены воображения
эти  чесночники, сказал лейтенант. Если бы здесь  была еще и третья деревня,
они просто не знали бы, как им решить такую головоломку.
     "Почему  чесночники?"  --  спросил Корнелиус. Лейтенант  об®яснил,  что
русские начисто лишены  обоняния. При нездоровом пристрастии к мытью (моются
чуть   ли   не  раз  в  месяц,  что,   впрочем,  скорее   всего  об®ясняется
распущенностью,  ибо  бани  у  них  для  мужчин  и  женщин общие), московиты
совершенно равнодушны к дурным запахам, а главная их  пища --  сырой  лук  и
чеснок.
     Корнелиуса это  известие нисколько  не расстроило. Всякий, кто  подолгу
сиживал в осаде,  знает, что  чеснок очень полезен -- хорош и от скорбута, и
от  опухания  ног, и даже, сказывают, от французской болезни.  Пусть русские
едят чеснок сколько им угодно, лишь бы жалованье платили в срок.
        x x x
     Он переправился через  речку вброд, проехал с  полмили, и  из-за кустов
выскочила ватага: один толстый, со свинячьим багровым рылом сидел на лошади,
еще четверо трусили следом. Все были в длиннополых зеленых кафтанах, изрядно
засаленных,  только у  конного  кафтан  был  целый, а  у  пеших  в дырьях  и
заплатах. Корнелиус испугался, что разбойники, и схватился было за седельную
кобуру,  но  сразу же сообразил, что лихие  люди в мундирах не ходят.  Стало
быть, пограничная стража.
     Трое солдат были с алебардами, один с пищалью. У офицера на боку висела
кривая  сабля. Он грозно сказал что-то, налегая на звуки tsz, tch и  tsch --
будто  на  гуся  зацыкал. О  смысле  сказанного можно было  догадаться и без
перевода.  Что  за  человек, мол,  и  какого  черта  топчешь  землю великого
московского царя.
     Фон Дорн  учтиво приподнял шляпу,  достал из сумки подорожную  грамоту,
выразительно покачал печатями. Потом развернул и  сделал вид, что читает  из
середины   --  на  самом   деле  повторил   заученное   наизусть:   "I  tomu
muschkaterskomu  kapitanu Korneju Fondornowu jechati wo  Pskow, da w Welikij
Nowgorod, da wo Twer, a izo Tweri na Moskwu ne meschkaja nigde".
     Офицер снова зацыкал и зашикал, потянулся за грамотой (дохнуло  дрянным
шнапсом), но Корнелиус, слава богу,  не  вчера  на свет появился.  Еще разок
показал подвешенную печать, да и прибрал подорожную от греха.
     --  Pskow  --  Nowgorod --  Twer  -- Moskwu, -- повторил  он  и  строго
погрозил.  -- Meschkaja  nigde  (что означало "по срочному  государственному
делу").
     Под кустом, оказывается,  сидел  еще один  московит --  без  оружия,  с
медной чернильницей на шее и гусиным пером за ухом.
     Лениво поднявшись, он сказал на скверном, но понятном немецком:
     -- Плати три  ефимка приставу, один мне, один стрельцам -- им тоже жить
надо -- и езжай себе с Богом, коли нужный человек.
     Пять рейхсталеров? Пять?! Да за что?!
     -- Ага, сейчас, -- кивнул Корнелиус. -- Только подпругу подтяну.
     Подтянул. А после ка-ак гикнет коню в ухо, ка-ак стегнет плеткой. Дырку
вам от прецля, господа стражники, а не пять рейхсталеров.
     Сзади пальнули, и воздух  зашуршал  неожиданно близко,  в  каком-нибудь
полулокте от  уха. Но ничего, Бог миловал.  Фон  Дорны везучие, это  издавна
известно.  Одна  беда  --  никогда  не   умели  извлекать  пользу  из  своей
удачливости.  А  виной тому  проклятое  чистоплюйство,  да  еще  злосчастный
фамильный  девиз,  придуманный  первым  из рода,  Тео-Крестоносцем, на  беду
потомкам: Honor primum, alia deinde.
     Прапрадед  Тибо-Монтесума,  вернувшийся  из Мексики  с  целой  повозкой
ацтекского золота, вызвал дерзкими речами гнев императора Карла -- остался и
без золота, и без головы. Двоюродный  дед Ульрих-Красавчик достиг блестящего
положения, став  фаворитом вдовствующей  герцогини  Альтен-Саксенской. И что
же? Влюбился в бесприданницу, покинул княжеский дворец и окончил свои  дни в
бедности.
     Когда-то Корнелиусу  по молодости и глупости виделась особенная красота
и  лихость  в  этой  фондорновской  нерачительности  к подаркам  судьбы, но,
поголодав в походах и осадах, померзнув, поглотав дыму, он понемногу вошел в
разум, понял: честь хороша для тех, кто  может ее себе позволить. А если все
твое состояние помещается в невеликой седельной сумке, то про honor лучше до
поры до времени забыть.
     Что же там было, в заветной сумке?
     Перво-наперво  --  грамота  от  князя   Тулупова,  пропуск  к  славе  и
богатству, достигнув которых, можно будет и о чести вспомнить.
     Потом кипарисовый крестик из Святой Земли, выигранный  в кости у одного
анжерского капуцина.
     Золотой медальон с  инициалами  "С.  v. D." -- тайный матушкин подарок,
когда  навечно  уезжал  из Теофельса.  Раньше  внутри  лежала частица  Древа
Истинного Креста Господня, да  в прошлом году выпала  в битве близ Шарлеруа,
потерялась.
     Самая же  дорогая и редкая вещь -- превосходный будильник, корнелиусова
доля  при   разделе  отцовского  имущества.  Дележ  был   честный,  согласно
завещанию. Клаусу достались замок, земля и долги; Марте и Грете -- по перине
и две подушки и по два платья; Фердинанду -- хороший конь с седлом; Андреасу
ничего, потому что слуге Божию земное достояние -- тлен; самому же младшему,
Корнелиусу    --    будильник,    военный    трофей    покойного    батюшки,
валленштейновского солдата. Будильник был бронзовый, с хрустальным окошком и
золочеными цифрами, а  мог ли звонить  или давно сломался, того Корнелиус не
знал,  потому что берег драгоценную вещь пуще глаза и механизм  не  заводил.
Никогда, даже в самую трудную пору, отцовское наследство в заклад не сдавал,
при игре на кон не ставил. У будильника был особенный смысл. Такая роскошная
безделица  хорошо  смотрелась  бы  лишь в богатом  антураже, среди бронзовых
скульптур, мрамора  и бархатных  портьер, и цель карьеры Корнелиус определял
для  себя