вица томится в тяжком  плену
у страшного медведя и что он приехал ее освободить. Зербиэт-ханум,
услыша  песню,  вышла  из  шатра  и  неосторожно  приблизилась   к
всаднику. А тот схватил ее, положил поперек седла и умчался. Слуги
не успели задержать. Не казни их!
     И все снова упали на колени и завыли.
     - Наказывать я вас не стану, но и хвалить тоже не буду.
     Гаврила  Олексич  строго  приказал  слугам  пока  никому   не
говорить  о  похищении,  дивясь  и  радуясь  неожиданному  случаю,
который  избавил  его  от  опасного  ханского  подарка.  Он   стал
готовиться  спешно к от®езду, еще опасаясь новой вспышки  милости,
либо гнева монгольского владыки.


        Глава девятая. НАКОНЕЦ ДОМ!


     Ее  глаза все время светились перед ним, вспыхивая искрами то
радости, то укоризны. В тот последний далекий день, когда она, вся
запорошенная  снегом,  стояла  на высоком  крыльце  родного  дома,
накинув  на  плечи  малиновую шубку, опушенную темным  соболем,  и
махнула ему узорчатым платочком, а он обернулся в воротах, сдержал
коня  и,  не  утерпев, помчался обратно к крыльцу, сжал  маленькую
руку,  горячую и крепкую, и, выхватив ее платочек, понесся вскачь,
вздымая  снежную пыль. Этот день он вспоминал потом  много,  много
раз,  доставал тайком заветный платочек, расшитый по  краям  алыми
шелками, и вдыхал нежный, чуть заметный аромат весенних цветов.
     Не забыл он ее, свою Любаву, но помимо воли одурманила голову
прекрасная  татарка,  зачаровала своей  грустной  песней,  знойной
пляской,  змеиной гибкостью тела, и он проводил в ее шатре  дни  и
ночи, все забывая, слушая ее бархатный голос, заливая свою кручину
крепким янтарным вином.
     И как хорошо все же, что теперь ему не придется, как приказал
Батый,  везти  ее  с собой в Новгород. Он снова один,  свободен  и
гибельного дурмана как не бывало.
     Теперь  впереди  дальняя  дорога,  такая  же  бесконечная   и
томительная, как щемящая сердце тоска. Его дружинники и слуги, все
на  лохматых  вз®ерошенных конях, растянулись по узкому  бечевнику
вдоль  застывшей  бескрайней реки и делали  короткие  остановки  в
редких селениях, утонувших в снежных сугробах.

     Наконец  наступил  желанный день, и  путь  окончен.  Знакомые
ворота с медным складнем на поперечной балке. Высокие шапки  снега
венчают боковые столбы. Мощный стук кулака разбудил дворовых псов,
и они, гремя цепями, отозвались яростным лаем.
     Узнав   зычный   голос  хозяина,  заохали,  забегали   слуги,
распахивая створки тесовых ворот.
     Гаврила  Олексич  медленно в®ехал во  двор,  окидывая  зорким
взглядом  и  блистающие  на  утреннем  солнце  слюдяные  окошки  с
зелеными резными ставенками, и сани, и крытый возок под навесом, и
свисающие,  готовые  рухнуть  глыбы  снега  на  крыше,  и  ледяные
сосульки, и крыльцо с красными витыми столбиками.
     Крыльцо,  видимо, старательно подметено и так же, как  тогда,
запорошено  легким  снегом, но лапушки еще  нет...  На  ступеньках
видны  чьи-то следы. Гаврила Олексич придержал коня,  ожидая,  что
вот-вот   распахнется  тяжелая  дверь  и  выбежит  его   хозяюшка,
простоволосая, не успев по-замужнему заложить тяжелые  шелковистые
косы...  А  из  дому уже стали доноситься визги и радостные  крики
женских голосов.
     Отворилась знакомая с детства дверь, и в ней показался  седой
сторож, Оксен Осипович, в синем охабне. Он спускался по ступенькам
медленно и, сняв меховую шапку, низко поклонился боярину. А где же
лапушка?
     -  Здравствуй, друже родной! - сказал Гаврила Олексич. -  Где
же  моя  хозяюшка? Или занемогла? - сходя с коня и отдавая поводья
подбежавшему челядинцу, спрашивал он.
     А  во  двор  уже в®езжали веселые дружинники,  и  все  кругом
наполнилось шумом, звоном оружия и громкими приветствиями.
     Оксен Осипович бросился к Олексичу и припал к его плечу:
     -  Нету  боярыни  нашей, Любавушки твоей!  Нянюшки  тебе  все
расскажут. Мне невмоготу. Эх! - и старик, махнул безнадежно рукой,
быстро засеменил к воротам, пробираясь между шумевшими всадниками.
     Из   дверей  выбежала  старая  кормилица.  Одной  рукой   она
придерживала   накинутую  на  плечи  шубейку,  другой   поправляла
с®ехавший  на  сторону  платок  на седой  голове.  Семеня  слабыми
ногами, она опустилась на колени и стала причитать:
     -  Зачем  долго  не  приезжая? Зачем в Орде  гулял,  женушку-
лапушку свою позабыл?
     Гаврила  Олексич  наклонился,  нежно  поцеловал  старушку   в
голову, сильными руками поднял ее и сказал тихо:
     - Да говори толком всю правду, что случилось с моей боярыней?
     Кормилица,  всхлипывая  и  вытирая  широким  рукавом   глаза,
принялась рассказывать:
     -  Она  много плакала и мне так говорила: "Узнала я, что  мой
хозяин в Орде себе другую жену завел, меня, бедную, позабыл.  Жить
больше  не  хочу.  Руки  бы  на  себя  наложила,  да  боюсь  гнева
божьего..."  И два дня назад обняла она меня крепко,  так  горячо,
будто прощалась, просила детей беречь и к вечеру на коне уехала из
дому, никому ничего не сказав.
     Пока  старушка  об®ясняла, на крыльце  уже  собрались  другие
нянюшки  и служанки, прибежали и дети его: мальчик и девочка.  Все
говорили,  перебивая друг друга, некоторые утирали слезы.  Гаврила
Олексич, схватив на руки обоих детей, закричал:
     - Эй, хватит! Довольно охать и кудахтать! Я знаю, куда уехала
боярыня. Завтра я ее домой привезу на тройке с бубенцами. А сейчас
ступайте   обратно  в  хоромы.  Принимайте  гостей   долгожданных.
Накормите моих дружинников.
     Все  бросились в дом. А перед Гаврилой Олексичем остановилась
высокая   и  дородная  главная  домовница  Фекла  Никаноровна   и,
удерживая его за рукав, вкрадчиво сказала:
     -  Я  тебе открою, свет наш ненаглядный, где ты найдешь  свою
боярыню.  Я  уже все разведала. Она побывала у бабок вещих,  и  те
наговорили  ей  бог весть чего. Вот и уехала она в  женский  скит.
Постриг хочет принять, монахиней сделаться. Молодая женская  кровь
играет,  -  чего  с досады не придумаешь!.. Постриг!  Шуточное  ли
дело! Вот какой узел скрутился! А ты его сумей распутать...


        Глава десятая. НЕЗАДАЧА


     В  день приезда Гаврила Олексич вел себя необычно, дружинники
косились на него, но спрашивать не решались.
     -  Затуманился наш сокол!.. Вестимо дело: сколько  ден  ехал,
подарков  сколько на вьючных конях вез, а лапушка дома  его  и  не
встретила.
     - Сидит теперь туча тучей за столом и прямо из ендовы романею
пьет.
     - Куда же боярыня уехала?
     - Да не уехала, говорят тебе... Сбежала.
     -  Ой  ли!  Может,  ее какой лихой молодец чернобровый  силой
увез?
     - Тише ты! Не смей такого слова молвить!
     - Не я говорю. От боярских поварих слышал.
     - Поварихи же мне иное сказывали: в скит боярыня на богомолье
уехала, а домовница обмолвилась, будто решила она постриг принять.
Надоело  без сроку Гаврилу Олексича ждать, а он, говорят,  в  Орде
завел  себе другую жену, татарку. Вот боярыня и затужила. Кровь-то
у  нее  молодая, горячая, кипит, - вестимо, дурман-то в  голову  и
кинется.
     - Верно! А может, ее опоили. У боярина недругов немало.
     -  Зачем! Это она от обиды. Такую умницу-красавицу, как  наша
боярыня, и вдруг на басурманку сменить.
     - А где же она, басурманка-то? Может, ее и не было?
     - Нет, была! Пленные сами видели. Вот они и обмолвились...
     -  Все же сам подумай: постриг! Шуточное ли дело, ведь опосля
оттуда возврата нет...
     Все разговоры, однако, сразу оборвались, когда забегали слуги
и стали сзывать некоторых близких дружинников гридницу на беседу к
боярину.
     Не всех удалось собрать: одни ушли по своим дворам, других не
могли добудиться, - спали крепким сном после тяжелой дороги.
     Оправляя  кафтаны, приглаживая длинные кудри, туже  затягивая
пояса,  дружинники поднимались по скрипевшим ступеням  в  знакомую
издавна  гридницу. Все, казалось, на месте, как раньше  бывало:  и
большие  образа  в  углу  в  серебряных ризах,  и  скамьи,  крытые
червленым  аксамитом.  Так же сквозь обледенелые  слюдяные  оконца
пробивались  солнечные лучи и веселыми пятнами играли  на  широкой
скатерти, расшитой мудреным узором.
     Еще  утром,  повидав всех домашних, Гаврила Олексич  собрался
пойти  к Александру Ярославичу, чтобы подробнее рассказать  ему  о
своей  поездке к Батыю, но узнал, что князь на охоте и вернется  в
Новгород  только  дня через два. Значит, тем временем  можно  было
заняться своими делами и отдохнуть.
     Сейчас,  без кафтана, в расстегнутой рубашке, с голой грудью,
на  которой виднелась серебряная цепочка с иконкой и ладанкой,  он
сидел,  откинувшись  назад, в красном углу,  широко  расставив  на
медвежьей  шкуре длинные босые ноги. Татарские пестрые  сафьяновые
сапоги небрежно валялись под скамьей.
     Он тяжело дышал и обводил угрюмым взглядом входивших, которые
ему низко кланялись и становились кучкой близ двери. Возле Гаврилы
Олексича, на краю стола, красовалась большая деревянная  ендова  и
чеканной работы ковшик.
     -  Здравствуй  на  многие  лета, Гаврила  Олексич,  -  сказал
старший  из  дружинников, высокий и степенный,  поглаживая  густую
рыжеватую  бороду  и пытливо всматриваясь в побледневшее,  но  по-
прежнему  красивое  лицо Гаврилы, то и дело  облизывавшего  сухие,
воспаленные губы.
     -  Здравствуйте, ребятушки! - воскликнул тот, будто очнувшись
от  забытья.  -  Садитесь поближе. Сейчас потолкуем.  Эй,  челядь!
Подайте новый жбан с медом и чаши, да не малые, .а побольше.
     Слуги   забегали,   доставая  с  деревянных   резных   полок,
тянувшихся вдоль  стен, серебряные  кубки  и  узорчатые  заморские
чаши.
     Олексич  подождал, пока слуга, стоя на коленях,  обернул  ему
ноги  цветными  онучами, и сам натянул сапоги.  Он  встал,  слегка
покачиваясь,  пока  другой  слуга  помог  ему  надеть   кафтан   и
опоясаться серебряным поясом. Поведя плечами, он провел  рукой  по
волосам  и  сел в старое резное кресло. Держался он прямо,  глядел
зорко  и только воспаленные, покрасневшие глаза говорили о  долгих
часах  раздумья, проведенных в одиночестве возле жбана с заморской
романеей.
     - А где Кузьма Шорох? Эй, Кузя! - крикнул Гаврила Олексич так
громко, что, казалось, на дворе его услышали.
     -  Здесь  я, здесь, - ответил весело Кузьма, входя в двери  и
застегивая  кафтан. - Едва меня отлили ледяной водой. Теперь  я  в
полной  справе. - Он улыбнулся задорно, низко поклонился и скромно
уселся  на  скамье  возле двери, всматриваясь в боярина,  стараясь
разгадать, что он надумал.
     Тот  выждал,  пока слуги не расставили посуду и не  налили  в
кубки и чаши темного меду или заморского густого вина.
     -  Ну,  живо  поворачивайтесь и уходите отсюда, -  сказал  он
челядинцам.  -  Да прикройте двери. А здесь, кто  помоложе,  пусть
подливает ковшиком из жбана.
     Все взяли в руки чаши и кубки и ждали.
     -  Я  вас призвал к себе, други, - сказал Олексич и замолчал,
прикрывая глаза большой крепкой ладонью.
     -   Верно,  немец  опять  зашевелился?  -  осторожно  прервал
воцарившуюся тишину старший дружинник.
     -  Это  дело нам не новое, - ответил, медленно опуская  руку,
Гаврила  Олексич. - Немцы всегда против нас зубы точат, и  с  ними
счеты мы сведем очень скоро.
     - То-то мы разгуляемся! - весело воскликнул Кузьма Шорох.
     - Погуляем! - поддержали другие голоса.
     -  Нет!..  Сейчас  у  меня другое дело.  На  это  нужна  ваша
хитрость...  -  Он  задумался  на мгновение  и,  тряхнув  головой,
добавил: - Нужна еще... малая толика озорства. Недаром же  мы  все
Васьки Буслаева внучата.
     -  Верно, верно, - загудели дружинники. - С тобой мы не прочь
и поозорничать... Только пока нам невдомек, куда ты речь клонишь.
     - Так и не угадали? А ты как смекаешь, Кузя?
     -  Мне  думается:  не  на охоту ли ты нас  зовешь?  Бурнастая
лисичка сбежала, да не простая, а с серебристой спинкой.
     -  Верно,  Кузя,  верно!  И вот что нам  нужно  сделать.  Тут
главное   -   мешкать   нельзя.  Кое-кто  уже  норовит   захватить
драгоценную лисичку. А вот как надо этих охотников перехитрить...
     -  Поймаем,  непременно поймаем! - воскликнули  дружинники  и
переглянулись, сообразив, к чему клонит речь Гаврила Олексич.
     -  И  медведя  мы  ловили  и  на волков  ходили.  Нам  ли  не
освободить лисичку.
     Гаврила  Олексич встал и, опираясь руками на стол  вполголоса
начал об®яснять свой план:
     -  Смотрите,  сейчас  домой  к  своим  женам  да  сестрам  не
отлучаться! Там если вы обмолвитесь одним словом, завтра уже будет
знать   весь  Новгород.  Берите  из  моих  конюшен  свежих  коней,
седлайте, и мы тотчас же выезжаем.

        Глава одиннадцатая. ЗАМУТИЛА ТУГА-ТОСКА


     Верстах  в  двадцати  от Новгорода, вниз  по  течению  седого
пенистого   Волхова,  на  правом  его  берегу,   среди   березовых
перелесков,  затаилась  женская обитель святой  Параскевы-Пятницы.
Купцы-кожевники братья Ноздрилины сперва возвели каменную  церковь
в  память  усопшей бабки своей Прасковьи Дормидонтовны, прозванной
"Кремень", положившей начало богатству семьи Ноздрилиных,  которые
развернули  большую торговлю с заморскими городами,  поставляя  им
кожи, волос, щетину и шерсть, а главное - всевозможные меха.
     В  эту  церковь  с  тех  пор потекло  паломничество,  главным
образом  женщин, приходивших со всех концов новгородской земли.  В
народе  укрепилось поверье, что горячая молитва святой  Параскеве-
Пятнице  помогает и в бабьих болестях и во всяких женских печалях.
Сведущие  странницы-богомолки об®ясняли, что сама святая Параскева
в  жизни  много претерпела от изверга мужа и от тринадцати  детей,
рождавшихся  с  великой трудностью. И после смерти  великомученица
продолжала  жалеть всех, кто приходит к ней изливать  в  слезах  и
молитвах свою тяжелую бабью долю.
     Братья  Ноздрилины  не  ограничились  постройкой  церкви,   а
срубили целый скит из еловых и сосновых бревен, со всеми службами,
общежитиями, конюшнями, складами, баней, погребом, коптильней  для
рыбы и пристанью для монастырских рыбачьих лодок.
     Игуменьи  избирались  с высокого благословения  новгородского
архиепископа особо суровые, неулыбчивые, которые сумели бы держать
в   страхе   божьем  и  повиновении  всех  монахинь  и  послушниц,
прибывавших  из  ближних  и дальних новгородских  пятин.  Игуменьи
должны были строго и неусыпно блюсти монастырский порядок и добро,
не   допускать  расточительности  и  наказывать  нерадивых,  зорко
присматривая  за мастерскими - ткацкой, вышивальной,  иконописной,
златошвейной,  за пасекой и монастырским садом, где зрели  яблоки,
вишни и тянулись гряды кустов крыжовника и смородины.
     Однажды после благовеста к заутрене в покои игуменьи,  матери
Евфимии,  прибежала юная Феклуша, "послушница на  побегушках",  и,
запыхавшись, рассказала:
     -  Сегодня, только что сторож Михеич пошел ворота отпирать, -
глянь,  а  к  скиту  кто под®ехал-то! Боярыня, настоящая  боярыня,
молодая,  с  жемчужными подвесками в ушах. Сама  видела,  как  она
платок  с  головы сдернула и, простоволосая, пошла  к  воротам.  А
Михеич  чего-то  перепугался и перед ней  ворота  снова  запер.  И
говорит,  что боярыне не иначе как грозит большая беда,  наверное,
старый  муж  убить хочет. Почему, говорит, она руки все  ломает  и
тайком слезы смахивает, а сама пригожая да нарядная... И с нею две
чернавки.  Все  трое на конях верхами, точно из  татарской  неволи
прискакали.
     - Да где ж они? Сюда, что ли, идут?
     -  Нет,  нет, мати Евфимия! Михеич их не пускает и  никак  не
хочет отпереть ворота.
     - Экой старый корень!
     -  Не  хочет, ей-ей не хочет! Я говорю ему: "Отворяй, Михеич,
пущай  боярыню.  Видишь,  как устала с  дороги".  А  он  все  одно
отмахивается:  "Может, за ней вдогонку сейчас боярин  прискочит  с
молодцами   и  первому  мне  накладет  по  загривку.  Знаю   мужей
обманутых!"  Так и сказал: "Коли ежели мать-игуменья прикажет,  то
пусть и принимают гостью послушницы. А я от беды ухожу подальше на
Волхов сига ловить".
     -  Вот  неуемный старик, путаник! Беги к матери Павле  скажи,
что я велела ворота отворить, а боярыню у себя в келье принять. Да
чтобы сейчас же затопили баньку.
     Феклуша   помчалась   со  всех  ног,  а  мать-игуменья   стал
облачаться, чтобы показаться прибывшей во всем свое великолепии.
     Прибывшую молодую боярыню поместили в келье ключницы,  матери
Павлы, и та сама с ней сходила в жарко натопленную баньку, где они
обе  мылись и обливались квасом. Мать Павла потом шептала  на  ухо
игуменье,  что  у молодой боярыни все исправно, никаких  бесовских
знаков  или  синяков не видно. Сама мочалкой ей терла  и  спину  и
живот.  Тоже неприметно, чтобы она была на сносях, хоть небольшая,
но  складная  и  в  юном теле. Жить бы ей и  поживать  в  любви  и
радости,  а вот заладила одно: "Примите меня в скит, хочу  постриг
принять".
     -  Мать честная! - воскликнула игуменья. - Да ведь если она к
нам  в  обитель  вступит, то вклад богатейший внесет  и  казной  и
угодьями.  Какие  земли, пашни и покосы наш  скит  сможет  от  нее
заполучить  в  вечное  владенье!  Надо  немедленно  свершить   над
боярыней  постриг, пока она не одумалась и назад домой не  уехала.
Феклуша, попроси ко мне отца Досифея. Мы с ним все обсудим.


        Глава двенадцатая. В СКИТУ


     Любава  стояла  на  коленях на подложенной  черной  бархатной
подушке   посреди   храма,  перед  аналоем  с  образом   пресвятой
богородицы. Рядом с ней старая монахиня бережно держала  на  руках
длинную  черную  одежду и черный же куколь.  В  эту  одежду  будет
облачена  после  пострига молодая боярыня.  Ее  длинные  белокурые
распущенные  волосы ниспадали по спине. Сегодня,  после  пострига,
шелковистые  волосы будут отхвачены резаками и упадут на  холодный
каменный пол.
     Пока  еще  только послушница, Любава крепко сжимала маленькие
руки.  Полубезумным  взглядом  она  уставилась  на  большой  образ
богоматери  с  младенцем на руках и сухими дрожащими  губами  тихо
шептала то слова молитвы, то какие-то бессвязные жалобы: "Господи,
укрепи  веру  мою!  Помоги, мати божия, исполнить  волю  господню!
Изгони мою слабость!"
     Позади   молившейся  стояла  величавая  и  суровая   игуменья
Евфимия.  Строго  сдвинув черные брови, она опиралась  на  высокий
посох с золотым набалдашником. Игуменья зорким, как бы скорбным, а
иногда хмурым взглядом посматривала то на маленькую боярыню, то на
лицо   Досифея,  иеромонаха,  стоявшего  возле  боярыни   и   тихо
твердившего, склоняясь к ее уху:
     -  Молись,  чадо мое... и повторяй слова, издревле  реченные:
"Аз, раба .божия, грешная..."
     Но  боярыня  как будто его не слышала, и совсем другие  слова
слетали с ее бледных дрожащих губ.
     Игуменья  сделала  глазами  строгий  знак  монашке,  стоявшей
поблизости  с небольшим медным подносом, на котором был серебряный
ковшик  с  теплым вином, подносимым причастникам. Монашка  подошла
ближе. Стоявший рядом с Досифеем громоздкий, краснолицый, с  рыжей
бородой дьякон взял ковшик, поднес к устам Любавы и пробасил:
     - Испей, дочь моя, теплоты на поддержание сил телесных.
     Хор  монахинь  на  клиросе  пел необычайно  скорбный  псалом,
говоривший  о  бренности земной жизни, о тщете  и  суетности  всех
мирских стремлений и радостей.
     -  "Свете  тихий  святые  славы, пришедый  на  запад  солнца,
видеста  свет  вечерний..."  -  жалобно  выводили  нежные  женские
голоса,  и делались более грустными лица стоявших рядами монахинь,
старых   и   молодых,  в  черных  рясах,  истово  крестившихся   и
одновременно опускавшихся на колени или бесшумно встававших.
     "Послушница  для побегушек", Феклуша, мышью пробралась  среди
стоявших  монахинь  и  проскользнула к самой игуменье.  Та  сурово
скосила  на  нее  глаз,  но,  увидев встревоженное  лицо  черницы,
величаво скл