мужики, в зипунах и заячьих полушубках, обшитых цветными ленточками, в
волчьих треухах, с длинными до плеч волосами. Опираясь на рогатины, они
тесной толпой остановились перед крыльцом, на которое вышел князь.
Выступивший вперед старшой спросил шепелявой скороговоркой:
  - Зацэм кликал? Цаво сицкарей поднял? Сказывай нам, лесовикам, цаво
рубить?
  Князь Георгий сейчас же показал свою хозяйственную сноровку. Одним
поручил ставить вдоль берега Сити срубы и крепко наказал, чтобы в каждом
срубе была сбита из глины и камней печь. Другим поручил рыть длинные окопы,
глубокие, в рост человека.
  - Это мы мозэм! - отвечали сицкие мужики. - Мы в болотце копать и елоцки
рубать - ко всему привыцные.
  Мужики немедля ушли гуськом в лес, застучали там топорами. Стали валить
сосны и ели, а на высоком берегу глубоко врывшейся в землю Сити начали
вырастать новенькие срубы с плоскими крышами, прикрытые пластами коры.
Через несколько дней над ними закурились дымки.
  Добровольные ратники прибывали отовсюду, и в одиночку и десятками. Всем
им князь Георгий указывал работу: одни копали низкие землянки, другие
свозили лесины, пни, сухостой и складывали из них длинные засеки.
  Вскоре прибыл князь Василько Константинович ростовский с отрядом в триста
всадников и в тысячу пеших ратников. За ним следовал обоз саней,
нагруженных мясными тушами, мешками с мукой и сеном.
  Князь об®ехал шумный лагерь, нахмурив брови, покосился на белые срубы,
остановил коня перед засеками, покачал головой и направился к церкви. Рядом
с поповским домом над новым срубом развевался великокняжеский черный стяг.
На нем был вышит золотыми нитями образ - Спаса-Нерукотворного.
  На крыльцо вышел в долгополом выцветшем подряснике старый священник с
седой бородой клинышком и с заплетенной седой косичкой:
  - Исполать тебе, князь Василько Константинович! Окажи честь, заходи
погреться.
  - Здравствуй, отец Вахрамей! Давно тебя не видал, с последней охоты на
сохатых. И ты и твоя церквушка все стареете?
  - Плечи гнутся, а старая голова все еще держится и, может, еще
пригодится.
  Князь сошел со своего статного буланого коня. Дружинник подбежал и взял
коня за повод. Василько поднялся на крыльцо старого дома и поцеловал
благословившую его морщинистую руку отца Вахрамея:
  - Что же, вы как будто город строите?
  - Да, похоже на то,  - отвечал священник.
  - И долго будет стоять этот город? Год, два или больше?
  - Что могу сказать я, скромный иерей! Это великий князь Георгий
Всеволодович решает. Он приказал строить, свозить бревна - вот и растет
боевая крепость.
  - Народу, вижу, собралось много. Как же все кормятся?
  - Обо всем наш государь думает. Прибывшие ратники принесли с собой
караваи. Окромя того, по приказу великого князя, отовсюду везут муку и
соленую рыбу. А здешние сицкие бабы квасят, месят и пекут хлебы.
  - А сено у вас есть? Со мной конные дружинники.
  - Для твоего коня сена у меня найдется. Я накосил его летом для моей
коровенки. А твоим дружинникам князь выдаст. Я видел, мужики везут и
сено... Да что же мы мерзнем на крыльце? Заходи, княже, милости прошу, в
мою убогую храмину.
  Князь Василько повернулся к дружинникам, растянувшимся вдоль берега,
подозвал начальника передней сотни:
  - Осмотри лагерь и подыщи место, где поставить коней. Я переговорю с
князем Георгием Всеволодовичем насчет кормов.
  - У нас сена дня на три припасено. Да и овса хватит лишь дней на десять.
  - Как бы не пришлось коней наших резать на щи! Народу привалило
сколько!.. А вот и великий князь!
  Георгий Всеволодович шел с развальцем, в шубе нараспашку, веселый, с
красным, распаренным лицом:
  - Здорово я в мыльне попарился! Люблю погреться... Успел здесь шесть
новых мылен поставить... Без них люди обовшивеют. Голова трещит, обо всем
надо домыслить. Здравствуй, племянник, на многая лета! Обнимемся и пойдем в
мою новую избу!


        Глава третья. БАТУ-ХАН В МОНАСТЫРЕ

  Под®езжая к Угличу, Бату-хан придержал коня. Он показал плетью на
странного вида бревенчатые здания, будто сдвинутые и прилепленные в
беспорядке одно к другому, с крестами на крышах.
  - Что это?
  Субудай-багатур, ехавший рядом будто в полудреме, очнулся и крикнул:
  - Толмач! Позовите толмача!
  - Толмач!  -  закричали нукеры.
  Под®ехал старый переводчик из половцев:
  - Это Воскресенский мужской монастырь. В нем живет несколько сот монахов.
Это такие шаманы, которым запрещено смотреть на женщин. Они все время
молятся...
  - О чем они молятся?
  - Чтобы на земле был мир и тишина...
  -  Мне этого не нужно!
  - Чтобы не было голода, землетрясения, пожара...
  - Этого мне тоже не нужно! А могут они узнать у своих богов, чем кончится
моя война с коназом Гюргом?
  - Могут!
  - Я буду ночевать сегодня в этом доме бога, - сказал Бату-хан и покосился
на Субудая. Тот сильно засопел.
  - Толмач! - приказал Субудай-багатур. - Возьми сотню нукеров. Поезжай
прямо в дом урусутского бога. Скажи главному шаману, что сейчас прибудет
великий джихангир Бату-хан.
  - Будет исполнено, непобедимый!
  Толмач во главе сотни нукеров поскакал в монастырь, а Субудай-багатур
потребовал сотника. Арапша под®ехал ка разукрашенном гнедом коне. На темной
шерсти выделялся серебряный ошейник. На сбруе появились серебряные и
золоченые бляхи и цепи, снятые с коня какого-то убитого урусутского
воеводы.
  - Окружи - монастырь! - распорядился - Субудай-багатур. - Поставь стражу
у каждых ворот. Осмотри все дома и подвалы: нет ли спрятавшихся воинов или
хитрой засады. Скажи урусутам, что к ним прилетело великое счастье, у них
будет ночевать сам владыка вселенной! Поставь дозорных внутри домов, у
лестниц и главных переходов. Десять самых голодных нукеров поставь на
кухне, чтобы они там откормились и присматривали, не будут ли шаманы
готовить что-нибудь плохое или запретное. Если что окажется не так, если
заметят злой умысел, пусть колотят поваров плетьми по затылкам. И смотри,
чтобы ни один монгольский воин из других отрядов не смел войти в этот дом,
пока там будет отдыхать джихангир Бату-хан.
  - Внимание и повиновение! - отвечал Арапша н помчался исполнять
приказание.
  В главной церкви монастыря шла торжественная обедня. У правой стены на
возвышении, крытом ковром, стояли два кресла с высокими спинками. В одном
сидел Бату-хан, подобрав под себя ноги и положив на колени кривой меч. В
другом сидела Юлдуз-Хатун в высокой черной шапке, обвитой золотыми
кружевами и жемчужными нитями. Около Бату-хана расположились на полу шесть
его главнейших ханов. Тут же находился Субудай-багатур, Пристально и
недоверчиво присматривался он прищуренным глазом ко всему, что происходило
в церкви.
  Богослужение было торжественное. Служил сам епископ, приехавший, спасаясь
от татар, в монастырь. Старый, высохший, согнувшийся, в парчовом облачении,
с блистающей золотой митрой на голове епископ стоял на возвышении посреди
храма. Впереди него справа и слева застыли двенадцать священников, по шесть
с каждой стороны, все в праздничных цветных и парчовых ризах. Два мальчика,
тоже в парчовых одеждах, с длинными свечами в руках, стояли по обе стороны
епископа. Перед иконами горели свечи и лампады. Огоньки, мерцая, отражались
на парче и на золоченом иконостасе, Бату-хан был доволен новым зрелищем. Он
иногда кивал головой, улыбался, пробовал подпевать хору. Цветные искорки
вспыхивали на его стальном шлеме с золотой стрелкой, охраняющей лицо, на
серебристой кольчуге и на ожерелье на шее из больших изумрудов и алмазов.
Каждый раз, когда к Бату-хану подходил высокий дородный дьякон и, широко
размахивая кадилом, окутывал его ароматным дымом, Бату-хан милостиво
наклонял голову, громко вдыхая сладкий дым ладана.
  Юлдуз сидела неподвижно в глубоком кресле. В шелковой, расшитой серебром
китайской одежде, увешанная драгоценностями, с алмазными перстнями на
руках, с набеленным, неживым, точно кукольным лицом, она казалась маленьким
идолом. Только расширенные глаза лихорадочно блестели,
  Верная И-Ла-Хэ стояла около кресла, косилась на Юлдуз и, наклоняясь к
ней, шептала:
  - Будь спокойней! Не показывай тревоги. Господин заметит!
  - Вот он! Там, у окна... так близко! Я должна говорить с ним, - отвечала
шепотом Юлдуз.
  Возле бокового выхода, опираясь на копье, стоял нукер. Он был в стальном
шлеме, в стальной кольчуге, в булгарских красных сапогах. Юное безусое лицо
казалось равнодушным. Иногда он посматривал в сторону Бату-хана, но больше
глядел в небольшое слюдяное окошко, в которое слабо проникал сизый свет
сумрачного морозного дня. Это был Мусук, поставленный дозорным у входа.
Вдруг он заметил пристальный взгляд жены Бату-хана - взгляд, устремленный
прямо на него. Он отвернулся, но через некоторое время снова встретился с
прямым упорным взглядом маленькой женщины.
  - Что во мне особенного? - подумал Мусук. - Чего ханша уставилась на
меня?
  Он еще раз поймал ее взгляд. Заметил, что служанка склонялась к ней,
будто успокаивая. Вдруг яркая мысль обожгла его: - Эти темные глаза, это
лицо с узким подбородком,..- Как оно похоже! Но что может быть общего между
бедной степной девушкой и разукрашенной драгоценными ожерельями женой
завоевателя вселенной! Нет! Это сон, это невозможно! И он снова стал
смотреть в окно.
  Неожиданный ревущий возглас заставил Мусука очнуться. Большой, могучий
дьякон, в парчовом облачении, во весь свой богатырский голос провозглашал:
  - Великодержавному, достопреславнейшему хану...
  Благообразный, степенный отец эконом отделился от группы монахов,
неслышными шагами подошел к дьякону и прошептал ему в красное, мясистое
ухо:
  - Подымай выше!
  Эконом подсказывал, а дьякон ревел:
  - Государю нашему...
  - Подымай еще выше! - настаивал отец эконом. Дьякон повторял с налившимся
кровью, натуженным лицом:
  - Государю нашему и владыке народов ближних и дальних царю Батыге
Джучиевичу жить и здравствовать!..
  После обедни избранные спустились в длинную, узкую трапезную, где был
подан самый лучший обед, какой только могли придумать монахи-повара
совместно с отцом экономом. Была и уха из стерлядей, и цельный огромный
осетр, и пироги с запеченными налимами, расстегаи с мелко нарубленными
груздями, и кутья из вареной пшеницы с медом, и моченые яблоки, и зернистая
черная икра. Служки приносили кушанья на больших резных деревянных блюдах.
Монахи достали из погребов глиняные кувшины с зеленым хлебным вином и
крепким старым медом. Пили еще пенную брагу и настойки из вишен и других
ягод.
  В конце стола сидел Бату-хан. Рядом, по левую сторону, архимандрит, далее
Субудай-багатур. Справа, блистая драгоценностями и яркими одеждами, -
Юлдуз-Хатун, за ней шесть приближенных ханов. Ниже сидели самые старые и
почтенные монахи в клобуках и длинных черных рясах.
  Старый епископ, благословив трапезу, сослался на болезнь и удалился
отдохнуть в свою келью.
  Бату-хан ел очень мало, с большой опаской, но пробовал всего.
Субудай-багатур пожевал только гречневой каши с луком и постным маслом. Он
зачерпнул кашу из блюда собственной медной чашкой, достав ее из-за пазухи.
Из этой же чашки, предварительно вылизав ее языком, Субудай пробовал все
напитки. То, что ему не нравилось, он выплескивал на пол.
  В середине обеда к Бату-хану подошла китаянка И-Ла-Хэ:
  - Юлдуз-Хатун не может больше выносить запаха соленой рыбы и слушать
грубые голоса урусутских шаманов. Она сейчас упадет от слабости. Ее надо
увести отсюда!
  Бату-хан посмотрел на Юлдуз. Она сидела неподвижно, опустив глаза, точно
спала. Он приказал проводить ее в покои, где маленькая ханша сможет
отдохнуть.
  Величественный отец эконом встал и, поглаживая окладистую бороду, сам
повел ханшу и китаянку в лучшую келью.


        Глава четвертая. У ДВЕРИ КЕЛЬИ

  Арапша позвал Мусука. Они пошли через крытые переходы, поднимались
лесенками, спускались в темные закоулки, Наконец Арапша оставил Мусука в
длинном узком проходе. С одной стороны светились небольшие тусклые окошки,
затянутые рыбьим пузырем, с другой - был ряд закрытых дверей. Арапша указал
на дверь:
  - Здесь отдыхает жена джихангира, Юлдуз-хатун. Не впускай никого.
Придется сторожить всю ночь. Я приду сменить тебя. Не сходи с этого места.
  Мусук стоял долго. Иногда мимо него проходили старые монахи в черных
клобуках и длинных черных одеждах. Они прикрывали ладонями зажженные
восковые свечи и что-то шептали.
  Послышались голоса. Шел Субудай-багатур, за ним вели под руки Бату-хана.
Он пошатывался, водил рукой по воздуху, будто ловил что-то, и говорил
заплетающимся языком:
  - Священный Правитель разрешил напиваться три раза в месяц, но лучше один
раз... Я говорю... и монгольские шаманы, и арабские муллы, и урусутские
попы... весьма полезные и преданные мне люди! Они учат народ повиноваться
власти, уговаривают не бунтовать и вовремя платить налоги. Всем шаманам я
дам пайцзы на право свободных поездок по моим землям для сбора денег. Я
прикажу, чтобы шаманы, муллы и попы не платили никаких налогов...
  Архимандрит и четыре монаха с большими горящими свечами провожали
Бату-хана до двери его кельи. Бату-хан вошел, шатаясь.
  Архимандрит низко поклонился Субудаю и удалился вместе с монахами.
  Субудай-багатур сказал:
  - Сейчас в этом доме бога все сверху донизу пьяны. Я боюсь, чтобы не было
поджога, чтобы наши нукеры не обидели монахов и не началась резня. Ты,
нукер, стой, гляди и слушай внимательно. Не сходи с места, Я сам обойду
монастырь и проверю стражу.
  Мусук стоял полный тревоги...
  Юлдуз?... Или не Юлдуз?.. Нет! Это, конечно, ошибка! Таких сказок в жизни
не бывает. А финики! А голос в пустыне, назвавший его имя? А маленькая
рука, бросившая шелковый узелок с пряниками и золотыми монетами?..
  В прорванный пузырь окна виднелся большой монастырский сад с обнаженными
черными деревьями. Голубоватый снег лежал сугробами. Протоптанная дорожка
пересекала сад. По ней медленно ходил нукер в долгополой шубе, вооруженный
копьем... Ветер залетал в окно и осыпал Мусука снежной пылью.
  Послышался шорох. Мусук оглянулся. Перед ним стояла, вся закутанная в
легкую материю, маленькая стройная женщина. Голова повязана пестрым шарфом.
Расширенные глаза смотрят тревожно, чего-то ждут, спрашивают. Женщина
сделала шаг вперед:
  -  Мусук?
  Мусук повернулся. Зазвенела сталь его кольчуги.
  - Одна мысль меня жжет, - прозвучал знакомый голос. - Ты тоже взял
деньги, полученные за меня?
  Мусук жадно вглядывался в блестящие глаза.
  - Я виноват только в том, что не был дома, когда братья увезли мою
маленькую Юлдуз. Если бы я видел это, я бился бы с ними, как со злейшими
врагами. Узнав, что они сделали, я проклял свою юрту и отрекся от отца и
братьев.
  - Теперь я снова могу жить!
  Она хотела сказать еще что-то, но остановилась. Мусук заговорил резко:
  - Теперь Юлдуз - жена моего повелителя. Он дал мне коня, меч и кольчугу.
Он щедр, заботлив, справедлив к своим нукерам. Он храбр и быстр в решениях.
Он делает великие дела. Он пройдет через всю вселенную, и не найдется ни
одного полководца, который сумеет победить его... И я любил его...
  - А теперь? спросила задыхающимся голосом Юлдуз.
  - Теперь я должен его ненавидеть.
  Юлдуз с кошачьей гибкостью обвила его руками. Она почувствовала леденящий
холод кольчуги. Лицо Мусука побелело. Он оставался таким же неподвижным и
холодным, как его кольчуга.
  - Разве ты больше не мой Мусук?
  Юлдуз коснулась маленькой рукой щеки Мусука. Он почувствовал аромат
неведомых цветов. Он трепетал полузакрыв глаза, не зная, как поступить.
  - Скажи, Юлдуз,. он тебя очень любит?
  - Меня?.. Я сама не знаю, за что он меня любит! Бату-хан сказал мне
однажды, что я дала ему три горячие лепешки, когда он скрывался нищим от
врагов. За эти три лепешки он обещал подарить мне три царства - северное,
восточное и западное... Теперь я скажу ему, что ты мой брат, и он осыплет
тебя подарками, как в сказке. Он завернет тебя в парчу, даст алмазный
перстень и табун лошадей!
  - Ты скажешь, что я твой брат? Братья продали ту, которая была мне дороже
аллаха и всей вселенной! У меня остался конь, он мне лучше брата. Я уйду от
Бату-хана...
  Юлдуз отшатнулась, но снова бросилась вперед и ласкала руками суровое
лицо Мусука.
  Дверь скрипнула, послышалось насмешливое - дзе-дзе!. Оба оглянулись. В
дверях стоял Бату-хан.
  Из соседней кельи в приоткрытую дверь смотрели приближенные хана.


        Глава пятая. ТОРОПИСЬ!

  В узкой келье отца ключаря на лежанке, крытой овчиной, сидел, подобрав
под себя ноги, широкий, грузный Субудай-багатур. Старый полководец
немигающим раскрытым глазом всматривался в древнюю икону, написанную на
покоробившейся доске. На ней был изображен святой Власий, покровитель
домашнего скота и прочих животных.
  - Вот этот бог нашему монгольскому улусу приятен! - громко рассуждал сам
с собой Субудай и старательно рассматривал суровое темно-коричневое лицо
Власия, его седую бороду с вьющимися на концах колечками, - Это наш,
настоящий монгольский бог! Он любит и бережет скотину, охраняет коров и
баранов и стережет лошадей. А нашим коням нужен защитник, иначе они
погибнут здесь, в стране урусутов, где дороги загораживают болота, ели да
сосны высокие, как горы. А харакун от злобы и неразумия сжигает скирды с
хлебом и стога сена... Скажи, Саклаб, - ты сам урусут, для чего они все это
делают? Не лучше ли покориться монгольскому владыке Бату-хану?
  Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушносонным голосом
отвечал:
  - Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши
суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не
говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
  Субудай продолжал поучать своего раба:
  - Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все об®яснить
своему господину. - Субудай выпрямился и заговорил резким, повелительным
голосом: - Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли? И
сейчас же вернись ко мне!
  - Так и знал! Даже ночью покоя нет! - ворчал, уходя, Саклаб.
  Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и
увидел во сне... степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие
желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало
свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. -
Торопись доскакать до уртона, пока солнце не спряталось! - шепчет чей-то
голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через
всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце... Это уже не
солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры
схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не
срубил старому воеводе голову... Голова раскрыла глаза, насмешливо
подмигнула и прошептала:
  - Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско...
  Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на
потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный
монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо.
Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом
губы:
  - Внимание и повиновение!
  - Я слушаю тебя,  - сказал равнодушно полководец,
  - Черный урусутский шаман повторял два слова: - Байза -, Субудай. Он
толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
  - Где черный шаман?
  - Здесь, за мной! - Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной
пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук
спускался на густые брови.
  Субудай, прищурив глаз, смотрел на монаха. Тот снял клобук. Полуседые
кудри и длинная черная борода показались очень знакомыми. Монах заговорил
по-татарски:
  - Байза! Субудай-багатур! Важные вести.
  - Уходи, - обратился полководец к нукеру. - Постой за дверью. Я позову
тебя.
  Монгол, топая огромными гутулами, вышел. Дверь закрылась. Оглянувшись,
монах скинул верхнюю просторную одежду, подошел к Субудаю и сел рядом на