знаю, удалось ли кому-нибудь
в целости сохранить рассудок, кроме тех, кому приходилось сохранять его, по-
тому что они прежде всего должны были руководить войной.
     Я не сохранил бы своего (насколько он у меня сохранился),  не  пойми  я
сразу, что как у писателя  и  оратора  у  меня  тоже  были  самые  серьезные
общественные обязательства держаться реальной стороны вещей; однако  это  не
спасло  меня  от  изрядной  доли  гиперэстезии.   Встречались,   разумеется,
счастливые люди, для кого война ничего не  значила:  всякие  политические  и
общие дела лежали вне узкого круга их интересов. Но обыкновенный,  сознающий
явление войны штатский сходил с ума, и тут главным симптомом было убеждение,
что нарушен весь природный порядок. Вся пища, чувствовал он,  теперь  должна
быть фальсифицирована.  Все  школы  должны  быть  закрыты.  Нельзя  посылать
об®явления в газеты, новые выпуски которых должны появляться и раскупаться в
ближайшие десять минут. Должны прекратиться всякие переезды, или,  поскольку
это было  невозможно,  им  должны  чиниться  всяческие  препятствия.  Всякие
притязания на  искусства  и  культуру  и  тому  подобное  надо  забыть,  как
недопустимое жеманство. Картинные галереи и музеи,  и  художественные  школы
должны быть сразу  заняты  военнослужащими.  Сам  Британский  музей  еле-еле
спасся. Правдивость всего этого, да и многого другого, чему, вероятно, и  не
поверили бы, вздумай я это  пересказывать,  может  быть  подтверждена  одним
заключительным примером всеобщего безумия. Люди предавались  иллюзии,  будто
войну можно выиграть, жертвуя деньги.  И  они  не  только  подписывались  на
миллионы во всяческие фонды  непонятного  назначения  и  вносили  деньги  на
смехотворные добровольные организации, стремившиеся заниматься тем, что явно
было делом гражданских и военных  властей,  но  и  самым  настоящим  образом
отдавали деньги любому жулику на улице,  у  кого  хватало  присутствия  духа
заявить, будто он (или  она)  "собирает  средства"  для  уничтожения  врага.
Мошенники вступали в должность, назывались "Лигой  против  врага"  и  просто
прикарманивали сыпавшиеся на них  деньги.  Нарядно  одетые  молодые  женщины
сообразили, что им достаточно просто  вышагивать  по  улице  с  кружкой  для
пожертвования в руках и преспокойно жить на  такие  доходы.  Миновало  много
месяцев, прежде  чем,  в  порядке  первого  признака  оздоровления,  полиция
упрятала в тюрьму одного  антигерманского  министра,  "pour  encourager  les
autres", [Для поощрения прочих (франц.)]  и  оживленные  кружечные  сборы  с
бумажными флажками стали несколько регулироваться.

        БЕЗУМИЕ В СУДАХ

     Деморализация не обошла и суд. Солдаты  получали  оправдание  даже  при
полностью доказанном обвинении в предумышленном убийстве, пока наконец судьи
и должностные лица не были вынуждены об®явить, что так называемый "неписаный
закон" - а это просто значило, будто солдат мог делать все, что ему  угодно,
в гражданской жизни, - не был законом Англии и что крест Виктории  не  давал
права на вечную  и  неограниченную  безнаказанность.  К  сожалению,  безумие
присяжных и судей сказывалось не всегда  в  одном  потворстве.  Человек,  по
несчастью обвиненный в каком-либо поступке, вполне логичном и  разумном,  но
без оттенка военного исступления, имел самую малую надежду на оправдание.  В
Англии к тому же имелось известное число людей,  сознательно  отказывавшихся
от военной службы как от установления преступного и противного христианству.
Акт парламента, вводивший обязательную воинскую повинность, легко освобождал
этих людей; от них требовалось только, чтобы они доказали искренность  своих
убеждений. Те, кто  делал  это,  поступали  неблагоразумно  с  точки  зрения
собственных интересов,  ибо  с  варварской  последовательностью  их  судили,
несмотря на закон. Тем же,  кто  вовсе  не  заявлял,  что  имеет  какие-либо
возражения против войны, и не только проходил военное обучение в  офицерских
подготовительных  войсках,  но  и  об®являл  публично,  что   вполне   готов
участвовать в гражданской войне в защиту своих политических убеждений, - тем
разрешалось воспользоваться парламентским актом на том основании, что они не
сочувствовали именно  этой  войне.  К  христианам  не  проявлялось  никакого
милосердия. Даже когда имелись недвусмысленные доказательства их смерти  "от
дурного обращения" и приговор с несомненностью определил  бы  предумышленное
убийство, даже  в  тех  случаях,  если  расположение  коронерских  присяжных
склонялось в другую сторону,- их убийцы беспричинно об®являлись невиновными.
Существовала только одна добродетель - желание лезть в драку и  только  один
порок - пацифизм. Это основное условие войны. Но  правительству  не  хватало
мужества издавать соответствующие постановления; и  его  закон  отодвигался,
уступая место закону Линча. Законное беззаконие достигло  своего  апогея  во
Франции. Величайший в Европе государственный деятель - социалист  Жорес  был
застрелен джентльменом,  которому  не  нравились  старания  Жореса  избежать
войны. В господина  Клемансо  стрелял  другой  джентльмен,  придерживающийся
менее распространенных мнений,  и  тот  счастливо  отделался  тем,  что  был
вынужден на всякий случай провести несколько дней в постели.  Убийца  Жореса
был,  несмотря  ни  на  что,  оправдан;  предполагавшийся  убийца  господина
Клемансо был из предосторожности признан виновным. Нечего  сомневаться,  так
случилось бы и в Англии, начнись война с удачного  убийства  Кейра  Харди  и
окончись она неудачной попыткой убить министра Ллойд Джорджа.

        СИЛА ВОЙНЫ

     Эпидемия, обычно сопутствующая войне, называлась инфлюэнцей. Сомнение в
том, была ли она действительно болезнью войны, порождал тот факт, что больше
всего она наделала бед в местах, отдаленных от полей сражения,  особенно  на
западном побережье Северной Америки и в  Индии.  Но  нравственная  эпидемия,
бывшая несомненно болезнью войны, воспроизвела этот феномен. Легко  было  бы
предположить, что военная лихорадка сильней всего станет бушевать в странах,
на  самом  деле  находящихся   под   огнем,   а   другие   будут   держаться
поблагоразумней. Бельгии и Фландрии, где на широких пространствах  буквально
камня  на  камне  не  осталось,  пока  армии  противников  после   ужасающих
предварительных бомбардировок топтались по ней и толкали друг друга то взад,
то вперед, этим странам было бы простительно  выражать  свои  чувства  более
резко, чем простым пожиманием плеч да словами: "C'est  la  guerre".  [Такова
война! (франц.)] От  Англии,  остававшейся  нетронутой  в  течение  стольких
столетий,  что  военные  налеты  на  ее  поселения  казались  уже   так   же
маловероятны,  как  повторение  вселенского  потопа.  трудно  было   ожидать
сдержанности, когда она узнала наконец, каково прятаться  по  подвалам  и  в
станциях подземки,  каково  лежать  в  постели,  содрогаясь  и  слушая,  как
разрывались бомбы,  разваливались  дома,  а  зенитки  сыпали  шрапнелью  без
разбору по своим и чужим, так что некоторые витрины в Лондоне, ранее занятые
модными шляпками, начали заполняться стальными шлемами. Убитые и изувеченные
женщины и дети, сожженные и разрушенные жилища в  сильной  степени  извиняют
ругань и вызывают гнев, и много раз еще зайдет и взойдет солнце, прежде  чем
он утихомирится. Но как раз в Соединенных Штатах Северной Америки, где война
никому не  мешала  спать,  именно  там  военная  лихорадка  разразилась  вне
пределов всякого  здравого  смысла.  В  судах  Европы  возникло  мстительное
беззаконие; в судах Америки царствовало  буйное  умопомешательство.  Не  мне
выписывать  экстравагантные  выходки  союзной  державы:  пусть  это  сделает
какой-нибудь беспристрастный американец. Могу только сказать, что  для  нас,
сидевших в своих садиках в Англии, когда пушки  во  Франции  давали  о  себе
знать сотрясением воздуха так же безошибочно, как если бы мы слышали их, или
когда мы с замиранием сердца следили за фазами луны в Лондоне, поскольку  от
них зависело, устоят ли  наши  дома  и  останемся  ли  в  живых  мы  сами  к
следующему утру, для нас газетные отчеты о приговорах в американских  судах,
выносимых равным  образом  молоденьким  девушкам  и  старикам  за  выражение
мнений,  которые  в  Англии  высказывались  перед  полным  залом  под   гром
аплодисментов,  а  также  более   частные   сведения   о   методах,   какими
распространялись американские военные займы, - для  нас  все  это  было  так
удивительно, что на миг начисто заставляло  забывать  и  про  пушки,  и  про
угрозу налета.

        ЗЛОБНЫЕ СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ СВОБОДЫ

     Не довольствуясь злоупотреблениями в суде и  нарушениями  существующего
закона,  военные  маньяки  яростно  набрасывались  на  все   конституционные
гарантии  свободы  и  благополучия,  стремясь  отменить  их.  Обычный  закон
заменялся парламентскими актами, на основании  которых  совершались  простые
полицейские налеты a la russe, [В  русском  духе  (франц.)]  редакции  газет
захватывались,  печатные  станки  разбивались,  а  люди   арестовывались   и
расстреливались без всякого подобия судебного разбирательства  или  открытой
процедуры  с  привлечением  свидетелей.   Хотя   было   насущно   необходимо
увеличивать продукцию, применяя самую  передовую  организацию  труда  и  его
экономию, и хотя давно  было  установлено,  что  чрезмерная  длительность  и
напряженность  труда  сильно  уменьшают   продукцию   вместо   того,   чтобы
увеличивать ее, действие фабричных законов  приостанавливалось  и  мужчин  и
женщин отчаянно эксплуатировали, пока снижение эффективности труда не  стало
слишком явным и его нельзя  было  далее  игнорировать.  Любые  возражения  и
предостережения встречали обвинение в германофильстве, либо звучала формула:
"Не забывайте, у нас сейчас война". Я говорил, что люди считали, будто война
опрокинула естественный порядок и будто  все  погибнет,  если  мы  не  будем
делать как раз противоположное тому, что в  мирное  время  всегда  считалось
необходимым и полезным. Но истина оказалась еще хуже.  Война  не  могла  так
изменить человеческий рассудок. -На самом  деле  столкновение  с  физической
смертью и  разрушением,  этой  единственной  реальностью,  понятной  каждому
дураку, сорвало маску образованности, искусства, науки и  религии  с  нашего
невежества и варварства, и мы остались голыми всем напоказ и могли до  одури
упиваться внезапно открывшейся возможностью проявлять наши худшие страсти  и
самый малодушный страх. Еще Фукидид в  своей  истории  написал,  что,  когда
ангел смерти затрубит в трубу, все претензии на цивилизацию  сдунет  с  души
человека  в  грязь,  словно  шляпу  порывом  ветра.  Но,  когда  эти   слова
исполнились в наше время, потрясение не оказалось  для  нас  менее  страшным
оттого, что  несколько  ученых,  занимавшихся  греческой  историей,  ему  не
удивились. Ведь эти ученые ринулись в общую оргию так же  бесстыдно,  как  и
невежды. Христианский священнослужитель присоединялся к военной пляске, даже
не сбрасывая сутаны, а почтенный директор школы изгонял преподавателя-немца,
не скупясь на брань, применяя физическое насилие и  об®являя,  что  ни  один
английский ребенок никогда больше не должен изучать язык Лютера  и  Гете.  И
путем  самого  бесстыдного   отказа   от   всяких   приличий,   свойственных
цивилизации,  и  отречения  от  всякого  политического  опыта  оба  получали
моральную  поддержку  со  стороны  тех  Самых   людей,   кому   в   качестве
университетских профессоров, историков, философов и ученых доверялась охрана
культуры. Было только естественно и, быть может, даже необходимо  для  целей
вербовки, чтобы  журналисты  и  вербовщики  раскрашивали  черной  и  красной
краской  германский  милитаризм  и  германское   династическое   честолюбие,
доказывая, какую опасность представляют они для всей Европы (как это и  было
на  самом  деле).  При  этом   подразумевалось,   будто   наше   собственное
политическое устройство и наш собственный милитаризм  издревле  демократичны
(каковыми они,  разумеется,  не  являются).  Однако,  когда  дело  дошло  до
бешеного обличения  немецкой  химии,  немецкой  биологии,  немецкой  поэзии,
немецкой музыки, немецкой литературы, немецкой  философии  и  даже  немецкой
техники, как неких зловредных мерзостей,  выступающих  против  британской  и
французской химии и так далее и так далее,- стало ясно, что люди, доходившие
до такого варварского бреда, никогда  в  действительности  не  любили  и  не
понимали искусства и науки, которые они проповедовали и  профанировали.  Что
они  просто  плачевно  выродившиеся  потомки  тех   людей   семнадцатого   и
восемнадцатого столетий, кто, не признавая  никаких  национальных  границ  в
великом царстве человеческого разума, высоко  ставили  взаимную  европейскую
вежливость в этом царстве и даже вызывающе поднимали ее над кипящими  злобой
полями сражений. Срывать орден Подвязки с ноги кайзера, вычеркивать немецких
герцогов  из  списков  наших  пэров,  заменять   известную   и   исторически
присвоенную фамилию короля названием некой местности, не  имеющей  традиций,
было не очень достойным делом. Но выскабливать немецкие имена из  британских
хроник науки и образованности было признанием того, что в Англии уважение  к
науке и образованности является лишь позой, за которой кроется  дикарское  к
ним презрение. Чувствуешь,  что  фигуру  святого  Георгия  с  драконом  пора
заменить на наших монетах фигурой солдата, пронзающего копьем Архимеда. Но в
то время монет не было - были только бумажные  деньги,  и  десять  шиллингов
называли себя фунтом так же самоуверенно, как люди, унижавшие  свою  страну,
называли себя патриотами.

        МУКИ ЗДРАВОМЫСЛЯЩИХ

     Душевные страдания, сопряженные с жизнью под непристойный  грохот  всех
этих карманьол и корробори, были не  единственным  бременем,  ложившимся  на
тех, кто во время войны все же оставался в своем уме. Была еще  (осложненное
оскорбленным  экономическим  чувством)  эмоциональное  напряжение,   которое
вызывалось списками погибших и раненных на войне. Глупцы, эгоисты и  тупицы,
люди без сердца и без  воображения  были  от  него  в  значительной  степени
избавлены. "Так часты будут кровь и гибель, что матери лишь улыбнутся, видя,
как рука войны четвертует их детей" - это шекспировское  пророчество  теперь
почти исполнялось. Ибо, когда чуть не в каждом доме оплакивали убитого сына,
можно было бы совсем сойти с ума, если б  мы  меряли  собственные  утраты  и
утраты своих друзей мерою мирного  времени.  Нам  приходилось  придавать  им
фальшивую стоимость, утверждать,  будто  молодая  жизнь  достойно  и  славно
принесена в жертву ради свободы человечества, а не во искупление беспечности
и безумия отцов, и искупления напрасного. Мы должны были даже считать, будто
родители, в не дети приносили жертвы, пока наконец юмористические журналы не
принялись сатирически изображать толстых старых людей, уютно устроившихся  в
креслах своих клубов и хвастающих  сыновьями,  которых  они  "отдали"  своей
родине.
     - Кто поскупился бы на такое лекарство, лишь бы утолить  острое  личное
горе! Но тем, кто знал, что молодежь набивала себе оскомину из-за того,  что
родители  об®едались  кислым  политическим  виноградом,  -  тем  это  только
прибавляло горечи. А подумайте о самих этих молодых людях! Многие ничуть  не
обольщались политикой, которая вела к войне: с  открытыми  глазами  шли  они
выполнять ужасный,  отвратительный  долг.  Люди  по  существу  добрые  и  по
существу умные, занимавшиеся полезной работой, добровольно откладывали ее  в
сторону и проводили месяц за  месяцем,  строясь  по  четверо  в  казарменном
дворе, и средь бела дня кололи штыком мешки, набитые соломой,  с  тем  чтобы
потом отправляться убивать и калечить людей, таких же добрых, как они  сами.
Люди, бывшие в  общем,  быть  может,  нашими  самыми  умелыми  воинами  (как
Фредерик Килинг, например), ничуть не были одурачены лицемерной  мелодрамой,
которая утешала и вдохновляла других. Они бросали творческую  работу,  чтобы
работать ради разрушения, совсем так, как они бросали бы  ее,  чтобы  занять
свое место у насосов на тонущем корабле. Они не  отступали  в  сторону,  как
иные,  не  соглашавшиеся  идти  на  военную  службу  по   политическим   или
религиозным соображениям, не отказывались от дела потому, что  командиры  на
корабле были повинны в недосмотре, или потому, что другие с корабля удирали.
Корабль надо было спасать, даже если ради этого Ньютону пришлось бы  бросить
дифференциальное исчисление, а Микеланджело  -  статуи.  И  они  отбрасывали
прочь орудия своего благодетельного и облагораживающего труда и  брались  за
окровавленный  штык  и  убийственную   гранату,   насильно   подавляя   свой
божественный инстинкт совершенного художественного  творчества  для  ловкого
орудования этими проклятыми предметами, а свои  организаторские  способности
отдавая замыслам разрушения и убийства.  Ведь  их  трагедия  принимала  даже
иронический  оттенок  оттого,  что  таланты,  которые  они  вынуждены   были
проституировать  делали  проституцию  не   только   эффективной,   но   даже
интересной. И в результате некоторые быстро  выдвигались  и  наперекор  себе
действительно становились артистами, художниками войны и начинали испытывать
к ней вкус, как Наполеон и другие бичи человечества. Однако у многих не было
даже и этого утешения. Они только терпеливо тянули лямку и ненавидели  войну
до самого конца.

        ЗЛО НА ПРЕСТОЛЕ ДОБРА

     Эти переживания людей беззлобных были так болезненны, что  испытывавшие
их в гражданской жизни, те, кто не  проливал  крови  и  не  видел  смерти  и
разрушений собственными глазами, даже старались скрывать свои  личные  беды.
Однако и тем, кому приходилось писать и говорить о войне, сидя у себя  дома,
в безопасности, не легко было отбрасывать в сторону свою  высшую  совесть  и
работать, сознательно равняясь на уровень неизбежного зла, забывая об идеале
более полной жизни.  Поручусь  по  крайней  мере  за  одного  человека,  для
которого переход от мудрости Иисуса Христа  и  святого  Франциска  к  нравам
Ричарда Третьего и безумию Дон Кихота оказался  чрезвычайно  неприятным.  Но
этот переход надо было сделать, и все мы очень  пострадали  от  него,  кроме
тех, для кого это вовсе не несло никаких перемен, а, напротив, освободило от
маскировки.
     Подумайте также о тех, кому хотя и не пришлось ни писать,  ни  воевать,
ни терять собственных детей, но кому было ясно,  какая  неисчислимая  потеря
для мира эти четыре года в жизни одного поколения, зря потраченные  на  дело
уничтожения. Наверное, любая из сделавших эпоху работ - плодов человеческого
разума - была бы испорчена или совсем  погублена,  если  бы  ее  творцов  на
четыре критических года оторвали от нормального труда. Не только были бы  на
месте убиты Шекспир и Платон, но и оставшимся в живых пришлось бы не однажды
высевать свои лучшие плоды в скудную землю  окопов.  И  это  соображения  не
только британские. Для истинно  цивилизованного  человека,  для  порядочного
европейца, то, что немецкая молодежь  оказалась  перебитой,  было  таким  же
несчастьем, как и то,  что  перебита  была  и  молодежь  английская.  Дураки
радовались  "германским  потерям".  Эти  потери  были  и  нашими   потерями.
Представьте себе, что радуются смерти Бетховена, потому что Билл Сайке нанес
ему смертельный удар!

        "КОГДА ОТЦЕЖИВАЮТ КОМАРА И ПРОГЛАТЫВАЮТ ВЕРБЛЮДА..."

     Но большинство не  понимало  таких  печалей.  Легкомысленно  радовались
смерти ради нее самой, но, по сути  дела,  их  радость  была  неспособностью
усвоить, что смерть случалась на самом деле, а не происходила на подмостках.
Когда воздушный налетчик сбрасывал бомбу и  та  в  куски  разрывала  мать  с
ребенком, люди,  видевшие  это,  разражались  яростными  проклятиями  против
"гуннов", называя их убийцами и требуя