во
внимание его возраст  и общественный  вес  и бо-  ясь шума, который  вызовет
открытый суд. Ага, а теперь они решили послать за Джоном и Каролиной. Отчего
старый  джентльмен впал в настоящую  ярость. Но он бес- помощен. Так что они
приезжают в Селфорд; "Кароли-  на в  своем  оранжевом парике и  Джон --  ему
семьдесят два года,  но выглядит он лет на двадцать  старше меня, -- а  ведь
мне  уже  исполнилось  двадцать  четыре,  когда  мой  Брат,  едва  достигший
совершеннолетия, столь опромет- чиво женился на дочери какого-то адвокатишки
и полу- чил по заслугам, родив этому Адвокату Внука, коего я всегда презирал
за  низкое происхождение и куцый  умишко;  однако  недосмотр публичной Девки
привел к тому, что теперь он имеет возможность навязать мне свою Волю".
     -- Трогательное воссоединение семьи,-- сказал Обис- по. -- В детали он,
наверное, не вдается?
     Джереми покачал головой.
     -- Не вдается,-- ответил он.-- Здесь описан только
                                467
общий  ход переговоров. Семнадцатого марта  они сказа- ли ему, что он сможет
избежать  суда,  если  безвозмездно  передаст  им  ненаследуемое  имущество,
закрепит  за ними доходы  с наследуемых имений и позволит  заключить  себя в
частную психиатрическую лечебницу.
     -- Весьма жесткие условия!
     -- Он и отказался,-- продолжал Джереми, утром восемнадцатого.
     -- Крепкий старикашка!
     -- "Частные сумасшедшие дома,--прочел Джереми, -- это частные застенки,
где наемные Палачи  и Тю-  ремщики,  неподвластные Правительству  и Судебным
Органам, защищенные от полицейских Проверок и даже от визитов мягкосердечных
Филантропов,  вершат свои темные дела, продиктованные соображениями  фамиль-
ной Мести и их собственной Злобой".
     Восхищенный Обиспо захлопал в ладоши.
     -- Еще одна милая человеческая черта!  -- вскричал он. -- Это ж надо --
визиты  мягкосердечных филантро- пов! --  Он громко  расхохотался.-- Наемные
палачи! Похоже на речь  кого-нибудь  из отцов-основателей*. Ве- ликолепно! А
потом  вспоминаешь о  кораблях, набитых  рабами, и о  малютке Присцилле. Это
почти как фельд- маршал Геринг,  осуждающий грубое  обращение с живот- ными.
Наемные палачи и тюремщики,  -- повторил  он со вкусом,  точно смакуя нежную
конфетку, медленно таю- щую во рту.-- Каков же был следующий  шаг? --  спро-
сил он.
     -- Ему сказали, что его будут судить, приговорят и сошлют на каторгу. А
он  ответил, что лучше  уж катор- га,  чем  частная лечебница.  "После этого
стало ясно, что мои драгоценные племянничек с племянницей зашли в тупик. Они
поклялись,  что  в  сумасшедшем доме  со  мной  будут обращаться туманно.  Я
ответил, что не  верю их слову. Джон заговорил о чести. Я сказал, ну конечно
же, честь Адвокатишки, и напомнил, как законники прода- ют свои убеждения за
известную Мзду. Тогда они стали

       468
умолять, чтобы  я принял их предложения ради доброго имени Семьи. Я ответил,
что  доброе  имя  Семьи  мне  без-  различно,  однако  у  меня  нет  желания
подвергаться уни- зительному публичному Суду и претерпевать лишения и  муки,
связанные со Ссылкой. Я готов, сказал я, принять любую разумную альтернативу
Суду  и Каторге;  но под ее разумностью  я понимаю какого-либо рода Гарантию
того, что не  буду страдать,  попав  в их руки. Их слово чести Гарантией для
меня  не является; не соглашусь я и на то, чтобы меня поместили в Заведение,
где  я  буду вверен заботам Врачей  и Санитаров,  состоящих на жа- лованье у
людей, в чьих интересах  уморить меня воз- можно скорее.  Посему я отказался
подписывать всякое  Соглашение,  по  которому  их  Власть  надо  мною  будет
превышать мою Власть над ними".
     -- Вот вам  вся  суть дипломатии, коротко и ясно, -- сказал Обиспо.  --
Если  бы только Чемберлен  разобрал- ся  в  ней  чуть  получше,  прежде  чем
отправляться в Мюн- хен! Конечно,  по  большому счету это мало что  изменило
бы, -- добавил он. -- Потому что политики в конце кон- цов ничего не решают:
национализм всегда обеспечит каждому поколению хотя бы  одну войну. Так было
в прошлом, и можете быть уверены -- в  будущем он  тоже свое возьмет. Но как
же  наш старый джентльмен думает применить этот дипломатический  принцип  на
практике?  Ведь  все козыри на руках у родственничков. Чем же он  думает  их
донять?
     -- Пока  не знаю, -- отвечал  Джереми  из  глубин  запе- чатленного  на
бумаге прошлого. -- Он тут опять пустил- ся в философствования.
     -- Да ну? -- удивленно сказал Обиспо. -- Его же вотвот арестуют!
     -- "Было время, -- прочел Джереми, -- когда я  считал,  что  все Усилия
Рода  Человеческого  направлены   к   одной  Точке,  расположенной  примерно
посередине женского  Тела. Сегодня  я склонен думать, что по  влиянию на че-
ловеческие Поступки и образ Мыслей Тщеславие и Алч
                                469
ность далеко  превосходят Похоть". И так далее. Когда он, черт возьми, опять
заговорит  о деле?  Может, и ни-  когда --  с него станется. А  нет, кое-что
нашел:  "Двад-  цатое  марта. Сегодня  Роберт Парсонс, мое  доверенное Лицо,
вернулся из  Лондона и привез в своей Карете три прочных  сундука с золотыми
Монетами и Банкнотами  на сумму в двести восемнадцать тысяч фунтов --  тако-
ва выручка от продажи моих Ценных Бумаг и тех юве- лирных Изделий, столового
Серебра  и произведений  Искусства, кои  оказалось возможным продать в столь
короткий срок и за  Наличные. Будь у меня побольше времени, я выручил  бы не
менее трехсот пятидесяти тысяч фунтов. Я отношусь к  этой потере философски,
ибо суммы, которой я располагаю, вполне достаточно для моих целей".
     -- Для каких целей? -- спросил Обиспо.
     Джереми не спешил с ответом. После недолгой паузы он озадаченно покачал
головой.
     --  Что  происходит,  скажите   на  милость?  --  произнес  он.--   Вот
послушайте:  "Мои  похороны  будут  проведе-  ны  со всей  Торжественностью,
приличествующей моему высокому Положению и исключительным Достоинствам. Джон
и Каролина проявили  мелочность и неблагодар- ность, возражая против крупных
расходов, однако  мое Решение было твердо: погребальный Обряд  должен Стойть
Четыре Тысячи Фунтов, и ни пенни меньше. Единственно, о чем я сожалею,-- это
то, что мне не удастся покинуть мое подземное Убежище, дабы воо- чию увидеть
сие скорбное Шествие и  посмотреть, как  новоиспеченные Граф и Графиня будут
изображать на своих увядших лицах безутешное Горе. Сегодня  к ве-  черу мы с
Кейт спустимся  в Подземелье, а завтра ут-  ром Мир услышит  известие о моей
смерти.  Тело  дрях- лого  Нищего  уже тайно  доставлено сюда из  Хазлмира и
займет  мое  место в Гробу.  Сразу  после  Погребения  новый  Граф  со-своей
Графиней уедут в Гонистер на постоянное жительство, а здесь останутся только
Пар
                                         470
сонсы  --  они   будут  присматривать  за  домом   и  удовлет-  ворять  наши
материальные нужды. Привезенные Парсонсами из Лондона Золото и Банкноты  уже
спрятаны  в  подземном  Тайнике, известном лишь мне одному;  условлено,  что
каждого Первого Июня, вплоть до моей смерти, я буду передавать но пять тысяч
фунтов Джо- ну, или Каролине, или, если они умрут прежде меня, их Наследнику
или какому-нибудь  облеченному долж- ными Полномочиями Представителю Рода. Я
льщу  себя мыслью, что эта  мера поможет заполнить Место, пред-  назначенное
для нежных  Чувств, коих они определен- но  не испытывают". И все, -- сказал
Джереми, подни- мая глаза.-- Дальше ничего нет, только пара  чистых страниц.
И ни единого слова.
     Наступило  долгое молчание. Обиспо  снова  вскочил и принялся шагать по
комнате.
     -- И никто не знает, сколько этот  старый хрыч  про- жил на самом деле?
-- наконец спросил он.
     Джереми покачал головой.
     -- Разве что родственники. Может быть, те две ста- рые леди...
     Обиспо остановился перед ним и стукнул кулаком по столу.
     -- Я отплываю в Лондон следующим кораблем, -- эф- фектно об®явил он.

        ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     На этот раз даже детская больница не принесла Стойту искомого утешения.
Улыбки  сестер  отличались  сегод-  ня  особенной  теплотой.  Молодой  врач,
попавшийся  боссу  в коридоре, был  с ним чрезвычайно  почтителен. Выздорав-
ливающие, как всегда, кричали "Дядюшка Джо!" с самым  бурным воодушевлением,
а  на  лицах  больных,  стоило  ему  остановиться  у их  кровати,  мгновенно
вспыхивала ра- дость. Игрушки, которые он раздавал, принимались как
                                471
обычно,  иногда с шумным восторгом, иногда же (что было более трогательно) в
счастливом молчании, ибо изумление и недоверчивость временно лишали  малень-
ких пациентов  дара  речи. Обходя  разные  палаты, он, как и в  прошлые дни,
видел множество жалких  телец, деформированных  скрофулезом  и параличом,  и
измож- денные,  выражающие покорность личики  крохотных  страдальцев,  видел
умирающих  ангелочков,  невинных  мучеников и  курносых  сорванцов,  которых
приковала к постели неотвязная боль.
     Прежде все  это  вызывало  у него  приятное  чувство  --  ему  хотелось
плакать, но одновременно хотелось и  громко ликовать, и гордиться: гордиться
тем, что он  че- ловек, как и эти детишки, такие стойкие и мужествен- ные; а
еще тем,  что он так много сделал для них, дал им лучшую лечебницу в штате и
все самое лучшее, что только можно купить за деньги. Но сегодня его визит не
сопровождался этими привычными переживаниями. Ему не хотелось ни плакать, ни
ликовать. Он  не  испы- тывал ни гордости, ни  пробирающего до глубины  души
сочувствия, ни того особого счастья, которое порожда- лось их сочетанием. Он
не чувствовал ничего --  ниче- го, кроме сосущей тоски, которая не отпускала
его  весь день ни в Пантеоне, ни у Клэнси, ни в городской кон- торе. Выезжая
из  города,  он  жаждал  этого  посещения  больницы,  точно  астматик  укола
адреналина или  ку-  рильщик  опиума -- вожделенной  трубки. Но желаемо-  го
облегчения не наступило. Дети не оправдали его на- дежд.
     Памятуя окончания  прошлых  визитов,  швейцар улыбнулся  выходящему  из
дверей  Стойту  и  обронил  какую-то  фразу насчет этого дома, где собрались
самые что ни на  есть  славные ребятишки в мире. Стойт  сколь- знул по  нему
безучастным взглядом, молча кивнул и прошел мимо.
     Швейцар посмотрел ему вслед. "Елки-моталки!" -- прошептал он, вспоминая
выражение, которое только

       472
что видел на лице своего работодателя.
                                ***

     Стойт вернулся в замок таким же несчастным, каким покидал его утром. Он
поднялся вместе  с Вермеером на пятнадцатый этаж; будуар Вирджинии был пуст.
По-  ехал  на одиннадцатый; но в  бильярдной  ее не было тоже. Спустился  на
третий;  но ей  не делали ни  маникю-  ра, ни массажа.  Охваченный внезапным
подозрением,  он  ринулся в подвал и чуть ли не влетел в лабораторию,  думая
застать  ее  с Питом;  в  лаборатории  не  было ни  души. Попискивала мышка;
гигантский карп за стеклом аквариума медленно  скользнул из тени на  свет, а
потом  снова  в зеленоватую тень.  Стойт поспешил  обратно к лифту, закрылся
там,  вновь оставшись наедине  с меч-  той  голландца о  повседневной жизни,
таинственным  об-  разом  воплотившей  в  себе  предел  математического  со-
вершенства, и нажал самую верхнюю из двадцати трех кнопок.
     Прибыв на место, он отодвинул внутреннюю  решет-  чатую  дверь  лифта и
поглядел наружу сквозь стекло другой двери.
     Вода в  бассейне  была абсолютно  неподвижна. Меж- ду зубцами виднелись
горы,  уже в роскошном вечернем убранстве,  сотканном  из золотого  света  и
индиговой  тени. Голубое  небо было безоблачным и  прозрачным. У бассейна, с
дальней его стороны, стоял железный сто- лик, на нем -- поднос с бутылками и
стаканами; позади  столика находилась  одна  из тех  низких кушеток,  на ко-
торых Стойт  обычно  принимал  солнечные  ванны. На этой кушетке  он  увидел
Вирджинию -- она была  словно под наркозом,  губы разомкнуты, глаза закрыты,
одна рука бессильно свесилась до полу и лежала  на нем ладо- нью вверх,  как
цветок, беспечно брошенный и  позабытый.  Столик  наполовину  скрывал фигуру
доктора Обиспо, Кло- да Бернара своего дела; он вглядывался в лицо девушки
                                473
с любопытством ученого, которого немного забавляет предмет его исследований.
     В первый момент ярость Стойта была так велика, что это  чуть не помогло
его  потенциальной  жертве  избежать самой суровой расплаты. Он  с  огромным
трудом  пода-  вил  в  себе желание  закричать и  броситься  вон  из  лифта,
размахивая руками,  с пеной у  рта. Дрожа под напором  сдерживаемого гнева и
ненависти,  он  полез  в  карман  куртки.  Кроме  погремушки  и  двух  пачек
жевательной резинки, которые остались от раздачи подарков в боль-  нице, там
ничего не было. Впервые за много месяцев он забыл пистолет.
     Несколько  секунд  Стойт  медлил   в  нерешительности.  Что  делать  --
выскочить  наружу, следуя  первому  по-  буждению,  и убить  негодяя  голыми
руками? Или спус-  титься вниз и взять  пистолет?  Нет,  лучше все-таки спу-
ститься.  Он нажал кнопку, и лифт тихо скользнул в  глубь шахты.  Невидящими
глазами Стойт уставился  на  Вермеера, а облаченная в атласное  платье  юная
обита-   тельница   прекрасного   мира,  полного   геометрической  гармонии,
отвернулась от клавесина с поднятой крыш-  кой и выглянула из-за ниспадающих
складками  занаве-  сей,  поверх  пола  в  черно-белую  шахматную  клетку,--
выглянула  сквозь  окошко рамы  в тот,  другой мир, где влачили свое гадкое,
неряшливое существование Стойт и ему подобные.
     Стойт побежал к  себе в  спальню,  открыл ящик  с но- совыми  платками,
яростно переворошил  все  его  содер- жимое  и ничего не обнаружил. И тут он
вспомнил. Вче- ра утром куртки на нем  не было. Пистолет находился  в заднем
кармане  брюк.  Потом  пришел  Педерсен,  делать  с  ним  эти  его  шведские
упражнения. Надо  было  ложить- ся на пол, на спину, а пистолет сзади мешал.
Поэтому он вынул его и судул в письменный стол у себя в каби- нете.
     Стойт  побежал обратно  к  лифту,  спустился  четырьмя  этажами  ниже и
помчался в свой кабинет. Пистолет был

       474
в верхнем ящике слева -- это он точно помнил.
  Левый  верхний ящик письменного стола был заперт.
Остальные тоже.
     -- Чтоб она сдохла, старая сука! -- выругался Стойт, дергая за ручки.
  Чрезвычайно  пунктуальная и добросовестная, мисс
Грогрэм, его  секретарша,  перед уходом  домой непремен- но запирала  все на
замок.
     По-прежнему проклиная мисс  Грогрэм,  которую он ненавидел сейчас почти
так же  люто, как ту скотину  на  крыше, Стойт  снова  поспешил  к лифту. Но
дверца не открывалась. Наверное, пока  он был  в кабинете, кто-то на  другом
этаже  нажал  кнопку  вызова.  По  ту  сторону  двери  слышался  слабый  шум
движущейся кабины. Лифт был занят. Одному Богу известно, сколько ему придет-
ся ждать.
     Стойт испустил  нечленораздельный  вопль, ринулся  по коридору, свернул
направо, толкнул  вращающуюся  дверь,  опять повернул направо  и очутился  у
служебного лифта. Схватил за ручку  и потянул.  Закрыто. Он нажал вызов. Это
не помогло. Служебный лифт тоже был за- нят.
     Стойт побежал по коридору обратно,  миновал одну дверь,  другую. Здесь,
вокруг центральной  шахты, ухо-  дившей на две  сотни футов вниз, в  глубину
подвалов, вилась лестница. Стойт стал подниматься по ней. Запы- хавшись  уже
через  два этажа, он снова  вернулся к лиф- там. Служебный лифт был все  еще
занят; однако второй удалось вызвать. Спустившись откуда-то сверху, каби- на
остановилась перед ним. Щелкнул замок в двери. Он открыл ее и ступил внутрь.
Дама  в голубом  занимала свое  прежнее  место  в центре  мира,  где  царило
математически выверенное равновесие. Отношение расстояния  от  ее  ле-  вого
глаза  до левой кромки картины к  расстоянию до пра- вой равнялось отношению
единицы к корню квадратному из двух  минус  единица; расстояние от  того  же
глаза до нижней кромки совпадало с расстоянием до левой. Что

       475
касается  банта  на  ее  правом  плече,  то он  находился  точ-  но  в  углу
воображаемого  квадрата со  сторонами, равны- ми  большему из двух отрезков,
которые  получились бы, если разделить основание картины  золотым сечением*.
Глубокая  складка на атласной  юбке шла вдоль правой стороны этого квадрата;
крышка  клавесина  отмечала  положение верхней  стороны. Гобелен  в  верхнем
правом углу  занимал ровно треть всей  картины по высоте, а  его нижний край
отстоял  от  ее  нижней  кромки  на  длину  ее  основания.   Голубой  атлас,
выступающий вперед на  фоне коричневых  и темно-охряных тонов заднего плана,
был  отодвинут  назад  черно-белыми плитами  пола и, таким образом,  зависал
посреди пространства картины, словно  железный предмет между  двумя полюсами
магнита.  В пределах рамы ничего нельзя  было  изменить;  от карти- ны веяло
спокойствием не только благодаря неподвиж- ности старого холста и красок, но
и благодаря самому  духу  безмятежности,  который  царил  в этом  мире абсо-
лютного совершенства.
     -- Старая сука! -- все еще бормотал Стойт; затем мысли его перекинулись
с секретарши на Обиспо: -- Скотина!
     Лифт  остановился.  Стойт  вылетел  наружу и  поспе-  шил по коридору в
кабинет мисс Грогрэм, уже покину- тый ею. Он вроде бы помнил, где она держит
ключи;  однако выяснилось,  что он ошибается.  Ключи были в другом месте. Но
где   же?  Где?   Где?  Новое  неожиданное   препятствие  превратило  его  в
буйнопомешанного. Он открывал ящики и  выворачивал их содержимое на  пол, он
разбросал по комнате  аккуратно  сложенные стопкой  документы, он перевернул
диктофон,  он  даже  взял на себя труд очистить полки от  книг  и сбросить с
подокон-  ника  горшок  с  цикламеном,  а заодно и  аквариум  с япон-  скими
золотыми  рыбками.   Они  блестели  алой  чешуей  среди  осколков  стекла  и
раскиданных по  полу справоч- ников. На  прозрачном  хвосте  у одной  из них
темнело пятно от пролитых чернил. Стойт схватил пузырек с

       476
клеем и изо всех сил ахнул им по умирающим рыбкам.
     -- Сука! -- крикнул он.-- Сука! ,
     Тут он  внезапно  заметил  ключи --  их аккуратная  ма- ленькая  связка
висела на крючке  у камина,  где,  вспом- нилось ему, он уже видел ее тысячу
раз прежде.
     -- Сука! -- с удвоенной яростью крикнул он, хватая ключи. Затем ринулся
к  двери,  задержавшись только ради  того, чтобы  сбросить со стола  пишущую
машинку, Она  с  грохотом  упала в месиво из рваных  бумаг,  клея  и золотых
рыбок. Так  ей и надо,  старой  суке, подумал  Стойт с каким-то маниакальным
восторгом и поспешил к лифту.

        ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Барселона пала.
  Но  даже если бы она не пала, даже если бы ее вовсе
не осаждали -- что с того?
  Подобно любому другому человеческому сообществу,
Барселона была  отчасти машиной, отчасти организмом, еще  более примитивным,
чем  человеческий, отчасти кошмарно-гигантской проекцией  людских безумств и
страстей -- их  жадности,  их  гордыни,  их  жажды влас- ти, их  одержимости
бессмысленными словами, их пре- клонения перед пустыми идеалами.
  Покоренные  или непокоренные, каждый город, каж-
дая нация  ведут  свое  существование на  уровне  отсут- ствия  Бога.  Ведут
существование  на уровне  отсутствия  Бога,  а  потому  обречены  на  вечное
самооглупление, на бесконечно повторяющиеся попытки разрушить самих себя.
     Барселона пала. Но даже процветание человеческих обществ --  это всегда
процесс постепенного или катастро- фического упадка. Те, кто возводит здание
цивилизации, одновременно ведут под него подкоп, Люди  сами испол- няют роль
собственных термитов, и будут термитами до

       477
тех пор, пока не перестанут цепляться за свою человечес- кую природу.
     Растут башни, растут дворцы,  храмы, жилища, цеха; но сердцевина каждой
закладываемой  балки  уже  источе-  на   в  пыль,  стропила  из®едены,  полы
рассыпаются под ногами.
     Какие с