же на то.
     - Скажи... Дайна и Сюзан видели ее во сне?
     - Обе. А прошлой ночью Сюзан приснились кресты. Совсем как мне.
     - С этой женщиной теперь много других людей.
     Стью согласился.
     - Двадцать, а может быть, и больше. Ты же знаешь, мы  проезжаем  мимо
людей каждый день. Они просто прячутся и ждут, пока мы проедем. Они боятся
нас, но не ее... думаю, они придут к ней. В свое время.
     - Или не к ней, - сказала Фрэнни.
     Стью кивнул.
     - Да, к нему. Фрэн, почему ты перестала принимать веронал?
     Она вздохнула и подумала, надо ли говорить ему. Ей хотелось  сказать,
но она боялась его реакции.
     - Как можно  рассчитывать  на  постоянство  женщины?  -  сказала  она
наконец.
     - Действительно, никак, - согласился  он.  -  Но  существуют  способы
догадаться о том, что они думают.
     - Что... - начала она, но он закрыл ей рот поцелуем.


     Они лежали в траве, освещенные последним  светом  сумерек.  Пока  они
занимались любовью, кроваво-красный свет уступил  место  более  спокойному
пурпурному,  и  теперь  Фрэнни  могла  видеть  звезды,  мерцающие   сквозь
последние остатки облаков. Завтра будет хорошая погода, и к концу дня  они
должны будут пересечь почти всю Индиану.
     Стью лениво хлопнул по комару, парящему у него  над  грудью.  Рубашка
его висела на ближайшем кусте. Рубашка Фрэн была на ней, но пуговицы  были
расстегнуты.
     - Я так давно хотел тебя, - сказал Стью, не глядя ей в лицо. - Думаю,
ты знала об этом.
     - Я хотела избежать неприятностей с Гарольдом, -  сказала  она.  -  И
есть еще кое-что...
     - Гарольду еще расти и расти, - сказал Стью. -  Но  если  он  возьмет
себя в руки, то у него есть шанс стать хорошим парнем. Он  тебе  нравится,
правда?
     - Это не совсем подходящее слово. Нет слова в английском языке, чтобы
описать мои чувства к Гарольду.
     - А как ты опишешь свои чувства ко мне? - спросил он.
     Она взглянула на него и поняла, что не может сказать, что любит  его,
не может произнести это прямо сейчас, хотя ей и очень хочется.
     - Да нет, - сказал он, словно она в чем-то возразила ему. - Я  просто
хочу прояснить ситуацию. Я думаю, ты не станешь сейчас говорить Гарольду о
том, что произошло. Так ведь?
     - Да, - ответила она благодарно.
     - Проблема может разрешиться сама собой. Я видел, как он  смотрел  на
Патти. Она примерно его возраста.
     - Я не знаю.
     - Ты чувствуешь себя его должником, так?
     - Наверное, да. Мы остались в Оганквите одни, и...
     - Это была чистая случайность, Фрэнни. Ты не должна чувствовать  себя
обязанной из-за простой случайности.
     - Наверное.
     - По-моему, я люблю тебя, - сказал он. -  Мне  не  так-то  легко  это
сказать.
     - По-моему, я тоже тебя люблю. Но есть еще кое-что...
     - Я знал.
     - Ты спросил меня, почему я перестала принимать таблетки.
     Она теребила свою рубашку, не осмеливаясь взглянуть на него. Губы  ее
неестественно пересохли.
     - Я боялась, что они могут повредить ребенку, - прошептала она.
     Он схватил ее за плечи и развернул лицом к себе.
     - Ты _б_е_р_е_м_е_н_н_а_?
     Она кивнула.
     - И ты никому не говорила?
     - Нет.
     - Гарольд знает?
     - Никто, кроме тебя.
     - Господи-ты-Боже-мой-черт-побери, - выдохнул он.  Он  смотрел  ей  в
лицо очень сосредоточенно, и она испугалась. Она ожидала одного  из  двух:
либо он немедленно порвет с ней (как,  вне  всякого  сомнения,  сделал  бы
Джесс, если бы узнал, что она беременна от другого),  либо  обнимет  ее  и
скажет, чтобы она не беспокоилась, что он обо  всем  позаботится.  Она  не
ожидала этого удивленного, внимательного  осмотра,  и  ей  вспомнился  тот
вечер, когда она разговаривала с отцом в саду. Взгляд Стью был очень похож
на взгляд отца. Она пожалела, что не сказала Стью о своей беременности  до
того, как они занялись любовью. Может быть, тогда они вообще не  стали  бы
заниматься любовью, но, по крайней мере, он не мог бы  почувствовать  себя
обманутым, потому что она оказалась...  как  это  там  говорили  в  старые
времена? Подпорченным товаром. Думает ли он так? Она не знала.
     - Стью? - спросила она испуганным голосом.
     - Ты никому не сказала, - повторил он.
     - Я просто не знала как. - Она чуть не плакала.
     - Когда ты забеременела?
     - В январе, - сказала она, и на глаза ее навернулись слезы. Он  обнял
ее и дал понять, что все в порядке, не произнося ни слова. Он  не  говорил
ей, чтобы она не беспокоилась, или о том, что он обо всем позаботится,  но
он снова занялся с ней любовью, и она подумала, что никогда  не  была  так
счастлива.
     Ни один из них не заметил Гарольда, скрытного и бесшумного,  как  сам
темный человек. Он стоял за кустами и смотрел на  них.  Никто  из  них  не
знал, что глаза его превратились в  крошечные  смертоносные  треугольники,
когда  Фрэн  закричала  от  наслаждения,  об®ятая  бурей  продолжительного
оргазма.
     Когда они кончили, было уже совсем темно.
     Гарольд бесшумно скользнул прочь.


       Из дневника Фрэн Голдсмит

       1 августа 1990
     Прошлой ночью  ничего  не  записывала,  была  слишком  взволнована  и
счастлива. Стью и я теперь вместе. Занимались любовью дважды.
     Он согласился с тем, что мне лучше скрывать  тайну  о  моем  Одиноком
Ковбое как можно дольше, до тех пор пока мы,  даст  Бог,  не  прибудем  на
место. Колорадо, так Колорадо, я не против.  Судя  по  тому,  как  я  себя
чувствую этой ночью, в горах мне будет хорошо.
     Но прежде чем оставить тему моего Маленького Ковбоя, я  хочу  сказать
еще об одном. Это связано с моим "материнским инстинктом".  Существует  ли
такая штука? Думаю,  да.  Возможно,  это  имеет  гормональную  природу.  Я
чувствую себя не в своей тарелке уже несколько  недель,  но  очень  трудно
отделить изменения, вызванные беременностью, от тех, которые были  вызваны
ужасным  несчастьем,  постигшим  мир.  Но,  несомненно,  во  мне  возникло
какое-то ревнивое чувство ("ревность" - в данном случае  не  самое  точное
слово, но этой ночью я  не  могу  выразиться  удачнее),  чувство,  что  ты
передвинулась немного поближе к центру вселенной и  должна  защищать  свою
позицию.  Вот  почему  веронал  кажется  опаснее  плохих  снов,  хотя  мое
рациональное "я" уверено в том, что веронал - во всяком  случае,  в  таких
маленьких дозах, - ребенку повредить не может.  И  мне  кажется,  что  это
ревнивое чувство также примешивается к моей любви к Стью. Я чувствую,  что
люблю, как и ем, за двоих.
     Пора заканчивать. Мне надо побольше спать, независимо от того,  какие
сны мне приснятся. Нам не удалось пересечь  Индиану  так  быстро,  как  мы
надеялись -  из-за  ужасного  затора  в  Элкхарте.  В  основном  там  были
армейские машины. Много мертвых солдат. Глен, Сюзан Стерн,  Дайна  и  Стью
забрали с собой все оружие, которое им удалось  найти.  Около  двух  дюжин
винтовок, несколько гранат и ракетную установку. Пока я  пишу,  Гарольд  и
Стью пытаются разобраться в ее устройстве.  Прошу  Тебя,  Господи,  сделай
так, чтобы они не взорвались.
     Что касается Гарольда, должна сказать тебе, дорогой дневничок, что он
НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ НИ О ЧЕМ. Когда мы присоединимся к группе Матушки  Абагейл,
наверное, ему надо будет сказать. Что  бы  ни  случилось,  нечестно  будет
дальше скрывать от него.
     Сегодня он в таком веселом настроении, каким я его никогда не видела.
Он так часто смеялся, что я подумала, что у  него  треснет  лицо!  Он  сам
предложил Стью помочь ему с этой опасной штукой, и...
     Но они идут сюда. Закончу позже.


     Фрэнни спала крепко и не видела снов. То же самое можно было  сказать
и о всех остальных, кроме Гарольда Лаудера. Спустя некоторое  время  после
полуночи он поднялся и подошел к тому  месту,  где  лежала  Фрэнни,  встал
рядом с ней и устремил на нее свой взгляд. Сейчас он не улыбался, несмотря
на то что до этого он улыбался весь день. Иногда ему  казалось,  что  лицо
его треснет от улыбок, и оттуда выпадут его перекрученные мозги  Возможно,
тогда он почувствовал бы облегчение.
     Он смотрел на нее, слушая стрекотание летних сверчков.  "Мы  живем  в
собачьи  дни",  -  подумал  он.  Собачьи  дни,   если   верить   Вебстеру,
продолжаются  с  двадцать  пятого  июля  по  двадцать   восьмое   августа.
Называются они так потому, что в это время чаще всего встречаются  бешеные
собаки. Он посмотрел на сладко спящую  Фрэн.  Под  головой  у  нее  вместо
подушки лежал свитер. Рядом валялся рюкзак.
     "У каждой собаки есть свой день, Фрэнни."
     Он наклонился, замерев от треска в своих коленных суставах, но  никто
не пошевельнулся. Он расстегнул рюкзак, развязал бечевку  и  засунул  руку
внутрь. В глубоком сне Фрэнни что-то пробормотала, потом  пошевелилась,  и
Гарольд задержал дыхание. Он нашел то, что искал, на самом дне, под  тремя
чистыми кофточками и карманным  дорожным  атласом.  Вот  она,  тетрадь  на
металлической спирали. Он вытащил ее, открыл на первой странице и  осветил
фонариком плотный, но удивительно ясный почерк Фрэнни.
     "6 июля 1990 - После долгих уговоров мистер Бэйтмен согласился  ехать
с нами..."
     Гарольд закрыл тетрадь и пополз с  ней  обратно  к  своему  спальному
мешку. Он снова чувствовал себя тем маленьким мальчиком,  которым  он  был
когда-то,  мальчиком,  у  которого  было  мало  друзей  и  много   врагов,
мальчиком, на которого родители почти  не  обращали  внимания,  мальчиком,
который для утешения обратился к книгам, мальчиком,  который  мстил  своим
обидчикам, не  пригласившим  его  играть  в  футбол  или  назначившим  его
школьным дежурным, становясь Джоном Сильвером, или Тарзаном, или  Филиппом
Кентом...  мальчиком  с  расширенными   от   волнения   глазами,   который
превращался во всех этих людей поздно ночью под одеялом, освещая фонариком
книжную страницу, едва ощущая запах своих собственных газов.  Теперь  этот
мальчик забрался вверх ногами на дно своего спального  мешка  с  дневником
Фрэнни и фонариком.
     Когда он осветил первую страницу, наступил краткий миг  просветления.
В этот краткий миг часть  его  сознания  закричала:  "Гарольд!  Прекрати!"
Голос был таким повелительным, что он задрожал с головы до ног. И  в  этот
миг он почувствовал что  _м_о_ж_е_т_  остановиться,  положить  дневник  на
место, отказаться от нее, предоставить их самим себе, чтобы  не  случилось
что-то  ужасное  и  неисправимое.  В  этот  миг  казалось,  что  он  может
отодвинуть от себя это горькое питье, выплеснуть его из чаши  и  наполнить
ее тем, что для него найдется в этом мире. "Откажись, Гарольд",  -  умолял
его этот голос, но, похоже, было уже слишком поздно.
     В шестнадцатилетнем возрасте он отказался от Берроуза,  Стивенсона  и
Роберта Ховарда ради других фантазий, фантазий,  которые  он  одновременно
горячо любил и ненавидел - не о ракетах и не  о  пиратах,  а  о  девушках,
опускавшихся перед ним  на  колени  в  своих  шелковых  прозрачных  ночных
рубашках, в то время как он,  Гарольд  Великий,  абсолютно  голый,  сидел,
развалясь на своем троне, готовый в любой момент отхлестать их  небольшими
бичами  или  тростями  с  серебряными  набалдашниками.  Это  были  горькие
фантазии, в  которых  принимала  участие  каждая  симпатичная  девушка  из
оганквитской  средней  школы.   Эти   сны   наяву   всегда   заканчивались
семяизвержением, которое приносило больше страданий, чем  удовольствия.  А
потом он спал, и сперма  коркой  засыхала  у  него  на  животе.  У  каждой
дворняжки есть свой день.
     И теперь они вновь были с  ним,  эти  горькие  фантазии,  эти  старые
обиды, чьи зубы никогда не затупятся.
     Он снова начал читать.


     В четыре часа утра он положил дневник Фрэн на прежнее  место.  Он  не
принимал никаких особых предосторожностей. Если она проснется,  -  подумал
он холодно, - он просто убьет ее и  убежит.  Куда?  На  запад.  Но  он  не
остановится в Небраске и даже в Колорадо, о нет.
     Она не проснулась.
     Он  вернулся  к  своему  спальному  мешку   и   ожесточенно   занялся
мастурбацией. Потом он уснул, но сон его был неглубоким. Ему снилось,  что
он умирает на крутом скалистом склоне. Высоко над ним, паря  в  восходящих
потоках теплого ночного воздуха, летали стервятники в ожидании поживы.  Не
было ни звезд, ни луны...
     А потом в темноте раскрылся ужасный  красный  Глаз:  хитрый,  жуткий.
Глаз вселял в него ужас, но в то же время не отпускал от себя.
     Глаз манил его.
     На запад - туда, где собирались тени, исполняя свою сумрачную  пляску
смерти.


     В тот вечер они разбили лагерь к западу от  Джойлета,  Иллинойс.  Они
пили пиво, разговаривали, смеялись. У всех было такое чувство,  что  самое
худшее осталось позади, в  Индиане.  Особенно  все  обратили  внимание  на
Гарольда, который был весел, как никогда.
     - Знаешь, Гарольд, - сказала Фрэнни поздно  вечером,  когда  компания
уже начала разбредаться, - по-моему, я никогда  не  видела  тебя  в  таком
хорошем настроении. Что с тобой?
     Он весело подмигнул ей.
     - У каждой собаки есть свой день, Фрэн.
     Она улыбнулась ему в ответ, несколько удивленная. Странное выражение,
но от Гарольда этого можно ожидать. Впрочем, все это  не  имеет  значения.
Самое главное, что дела наконец-то пошли на лад.


     В ту ночь Гарольд начал вести дневник.



        45

     Как долго он шел на запад? Бог, может, и знает, но  Мусорный  Бак  не
знал. Дни. Ночи. Особенно он помнил ночи.
     Он стоял, покачиваясь в своих лохмотьях, и смотрел  вниз  на  Циболу.
Город Обетованный, Город Мечты. Искалеченной  рукой  (запястье,  сломанное
при  прыжке  с  лестницы  нефтяного  резервуара  компании  ЧИРИ,  срослось
неправильно) он взял флягу и допил остатки воды.
     - Цибола! - пробормотал он. - Цибола! Я иду! Я иду! Я сделаю все, что
ты хочешь! Я отдам за тебя жизнь!
     После того, как он немного утолил жажду, его потянуло в сон.  Он  уже
почти заснул, когда мысль впилась в его мозг, как ледяное лезвие стилета.
     "А что если Цибола - это только мираж?"
     - Нет, - пробормотал он. - Нет, ой-ой, нет.
     Но простое отрицание не могло отогнать эту мысль. Что если  он  выпил
последние остатки воды, празднуя появление миража? Он по-своему  признавал
свое сумасшествие, как часто бывает с безумцами. Если это только мираж, то
он умрет здесь в пустыне, и им пообедают стервятники.
     В конце концов, не в силах больше выносить  ужасную  возможность,  он
встал на ноги и пошел обратно к  дороге,  борясь  с  тошнотой  и  чувствуя
приближение обморока. С вершины холма он  беспокойно  уставился  вниз,  на
плоскую равнину, поросшую юккой и перекати-полем. Он облегченно вздохнул.
     Она была там!
     Цибола, сказка  древности,  столько  людей  искали  ее,  а  нашел  ее
Мусорный Бак!
     Далеко внизу, в пустыне, в окружении  голубых  гор,  сама  голубая  в
далекой дымке, с мерцающими башнями и улицами. Там были пальмы...  он  мог
видеть пальмы... и движение... _и _в_о_д_у_!
     - Ооо, Цибола, - пропел он и заковылял обратно. Этим  вечером,  когда
Факел Бога закатится за горизонт, он пойдет вперед. Он дойдет до Циболы  и
начнет с того, что нырнет с головой в первый попавшийся фонтан. А потом он
найдет _е_г_о_, человека, который велел ему прийти сюда. Человека, который
вел его через долины, горы и наконец привел в пустыню. Весь этот  путь  он
проделал всего лишь за один месяц, несмотря на боль в обожженной руке.
     О_н_ ждет Мусорного Бака в Циболе, и _е_м_у_ повинуются  армии  ночи,
ему принадлежат бледные всадники-мертвецы,  которые  устремятся  с  запада
прямо в лицо восходящему  солнцу.  И  они  прискачут,  бессвязно  бормоча,
усмехаясь, воняя потом и порохом. Начнутся крики, но  Мусорному  Баку  нет
никакого дела до криков.  Начнется  насилие,  до  которого  ему  дела  еще
меньше. Начнутся убийства, что не играет никакой роли...
     ...и начнется Великий Пожар.
     А вот до этого ему есть дело. В  его  снах  к  нему  приходил  темный
человек и с высокой площадки показывал ему внизу страну, об®ятую пламенем.
Города взрывались, как бомбы. Возделанные поля превратились в линии  огня.
И даже на реках Чикаго, Питтсбурга и Детройта пылала разлитая нефть. И  во
сне темный человек сказал ему очень простую вещь, которая и заставила  его
проделать весь этот путь: "Ты займешь высокий пост в моей  артиллерии.  Ты
тот человек, который мне нужен."
     Он перевернулся на бок, щеки и веки его покраснели от летящего песка.
Он начал терять надежду - да,  с  тех  пор,  как  отлетело  колесо  у  его
велосипеда, он начал терять надежду. Казалось, что Бог, Бог шерифов-убийц.
Бог Карли Йейтса, в конце концов оказался сильнее темного человека. Но  он
не потерял веры. И наконец, когда казалось, что он скорее сгорит заживо  в
пустыне, чем доберется до Циболы, где его ждет темный человек,  он  увидел
ее внизу, спящую в свете заходящего солнца.
     - Цибола, - прошептал он и заснул.


     Первый сон приснился ему в Гэри, более месяца назад, после  того  как
он обжег себе руку. В ту ночь он заснул, не сомневаясь в том,  что  умрет.
Нельзя получить такой сильный ожог и остаться в живых.  В  голове  у  него
звучали одни и те же слова: "Живи с факелом, умри с факелом. Живи, умри."
     Ноги привели его в небольшой городской парк, и он упал  на  землю,  а
его левая рука вытянулась в сторону, словно  кусок  неживого  вещества,  и
рукав продолжал дымиться. Боль была огромной, невыносимой. Он  никогда  не
думал, что в мире может быть такая боль. С ликованием он бегал  от  одного
нефтяного резервуара к другому,  оставляя  за  собой  примитивные  часовые
механизмы, каждый из которых состоял из стальной  трубки,  в  которую  был
залит  керосин,  отделенный  от  маленькой  лужицы  кислоты  металлической
перегородкой. Эти устройства  он  опускал  в  трубы,  предназначенные  для
отвода из резервуаров  нефтяных  паров.  Когда  кислота  проедала  металл,
керосин воспламенялся, и это приводило к взрыву резервуара.  Мусорный  Бак
надеялся добраться до дорожной развязки в западной части Гэри, прежде  чем
хотя бы один из них взорвется. Ему хотелось увидеть, как целый город будет
охвачен огненной бурей.
     Но в конструкции последнего устройства он допустил  какую-то  ошибку.
Оно сработало в тот момент, когда он гаечным ключом снимал крышку с трубы.
Керосин вырвался из трубки с ослепительной белой  вспышкой,  и  его  левая
рука была немедленно охвачена огнем.
     Крича от дикой боли, он понесся по  крыше  резервуара.  Он  неизбежно
полетел бы вниз, переворачиваясь, как брошенный в колодец факел,  если  бы
не счастливая случайность: он споткнулся и упал на свою левую  руку,  сбив
пламя.
     Он сел, все еще сходя с ума от боли. Позже он подумал о том, что лишь
слепой случай - или соизволение темного человека  -  не  дал  ему  сгореть
заживо.  Большая  часть  керосина  не  попала  ему  на  руку.   Позже   он
почувствовал благодарность, но тогда он мог лишь кричать  и  раскачиваться
взад и вперед, вытянув в сторону свою дымящуюся руку.
     Когда  начало  темнеть,  он  смутно  вспомнил,  что   заложил   целых
двенадцать устройств. Они могут взорваться в любое время. Каким-то образом
ему удалось спуститься вниз с резервуара, и  он  заковылял  прочь,  петляя
между мертвыми машинами и отставляя свою жареную руку подальше от себя.  К
тому времени, когда он дошел до небольшого парка рядом с  центром  города,
начался закат. Он сел на траву и попытался вспомнить, что надо делать  при
ожогах. Смазать их маслом, - сказала бы мать Дональда Мервина Элберта.  Но
ведь это годилось для ожога горячим паром или беконовым жиром,  брызнувшим
со сковородки. Он не  мог  себе  представить,  как  можно  смазать  маслом
потрескавшуюся и почерневшую массу между локтем и плечом. Он не  мог  себе
представить, как до нее вообще можно дотронуться.
     УБИТЬ СЕБЯ.  Это  действительно  выход.  Он  сможет  прекратить