Василий Звягинцев. Вихри Валгаллы

---------------------------------------------------------------
 © Copyright Василий Звягинцев.
 Любое  коммерческое  использование  настоящих  текстов без
 ведома и прямого согласия автора НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
 Автор будет рад получить вопросы, пожелания, отклики по
---------------------------------------------------------------

---------------------------------------------------------------
     За опечатки пинайте по адресу: 51t00402@S51.mrm.ru Федотов Иван
     В  сканировании большую часть работы проделал Анатолий Нещерет -- я ему
дал сканер и книгу. Он инвалид 1 группы с детства, всех радостей у  него  --
только  домашний  комп,  который собирал несколько лет на свою пенсию.  Если
кто-то захочет выразить ему благодарность (в любом  виде)  --  свяжитесь  со
мной,  я  дам  его  домашний  адрес  (к  сожалению,  у  него нет пока адреса
эл.почты).
     Иван.
---------------------------------------------------------------




                          Вечность оказалась совсем
                          не страшной и гораздо более
                          доступной пониманию, чем мы
                          предполагали прежде.
                                    В.Катаев.
                                    "Святой колодец"

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕРЖАТЕЛИ МИРА * 

                   Я знаю, что ночи любви нам
                   даны
                   И яркие, жаркие дни для
                   войны.
                                 Н. Гумилев


        Пролог-1 ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
     Теперь об этом вспоминать можно почти спокойно. А тогда... В промежутке
между двумя деиствительно подлинными событиями я не осознавал себя собою.  И
память  моя  там,  внутри  сюжета, была какая-то спутанная, лоскутно-рваная.
Возможно,  так  чувствуют  и  воспринимают   мир   больные   злокачественной
шизофренией   в   период   обострения.  Мне  даже  сейчас  трудно  отчетливо
сообразить,  что  было  на  самом  деле,   что   пригрезилось   в   странном
полубреду-полусне,  а  что  я  реконструировал  гораздо  позже  из  обрывков
собственных впечатлений,  ранее  читанного  и  слышанного.  Или  просто  мне
показалось, будто кое-что из случившегося должно было выглядеть именно так.
     Но  все-таки  происходило  это именно со мной, а уж в реальном мире или
воображаемом -- не столь важно. Поэтому я здесь сохраняю форму повествования
от первого лица, хотя, строго говоря, полного права на это не имею.
     ...Сильвия направила мне в лицо  свой  пресловутый,  тускло  блеснувший
старым золотом портсигар.
     -- Так что, пойдем в неизведанные миры?
     --  Пойдем,  май  бьютифул  леди, -- ответил я, успел еще уловить на ее
лице улыбку, в которой мне почудилось сочувствие и  даже  нечто  похожее  на
нежность,  потом  рубиновая  кнопка под ее пальцем вспыхнула, как сверхновая
звезда.
     Когда я очнулся... Если это я очнулся... Помещение было длиной  саженей
в  пятьдесят.  Ширина  --  соответственная.  Двери  -- три сажени по длинной
стороне и по одной в торцах, сбитые из толстых брусьев в елку, перехваченные
железными коваными полосами, замки  --  снаружи.  Высота  дверей,  а  точнее
ворот,  --  аршин  по  шесть,  а  то  и больше. Это мог быть железнодорожный
пакгауз, склад лесоторговой базы, армейский арсенал.
     Откуда я знал такие слова -- непонятно. Они  всплывали  в  памяти  сами
собой, применительно к обстановке.
     Загнали сюда людей тысяч около трех, а то и все четыре. Считать не было
нужды,  я  хорошо  представлял и так, что армейский полк четырехбатальонного
состава штатной численностью две тысячи восемьсот человек занимал  несколько
меньше места, будучи построенным в ротные колонны.
     В  россыпь  --  требовалась большая площадь. В центре барака (это слово
тоже  вспомнилось  внезапно)  от  пола  до  двухскатной  крыши  громоздились
четырехэтажные  настилы  из плохо оструганных досок, закрепленные на столбах
из совсем неошкуренных бревен,  на  которых  жители  этого  странного  места
проводили  большую  часть  времени  в  неглубоком тревожном сне, разговорах,
карточных  играх,  ловле  вшей  и  в  прочих  позволяющих  коротать  тягучее
бессмысленное  время  занятиях.  Эти  настилы  были  сделаны  отнюдь  не для
удобства обитателей, а исключительно в целях экономии площади. И еще --  для
облегчения  труда  охранников, поскольку обитатели были определенным образом
структурированы, разбиты на примерно равные по численности группы, а широкие
проходы вдоль стен и между секциями позволяли видеть  все  в  них,  секциях,
происходящее.
     Я  понимал,  что  пребывание  здесь,  во-первых,  совершенно  для  меня
неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так
-- сообразить не мог, хотя и старался.
     Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным  "улицам  и  переулкам"
между  "вагонками"  --  так  назывались  эти многоэтажные спальные места, --
заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению
с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как  там
пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.
     Начальной  и  конечной  точкой  моего маршрута были две огромные ржавые
железные параши, установленные у  торцов  барака,  которые  наполнялись  так
быстро, что их выносили каждые два часа.
     А  кроме  параш,  свою  парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки,
месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые  всеми  и
постоянно,   даже  и  помимо  физиологических  отправлений,  махорочный  дым
бесчисленных самокруток.
     Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем  являюсь  в
этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.
     Можно  было  предположить,  что  в  стране  идет  какаято война и часть
обитателей  барака  --  военнопленные  и  интернированные,  еще   часть   --
заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и
обычные, "штатские" преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же
узилище.
     Я  догадывался,  что  являюсь  врагом  тех,  кто  создал  это  место --
концлагерь, пересыльную  тюрьму,  сортировочный  пункт...  Был  в  состоянии
вспомнить,  что  нечто  подобное  уже  когда-то видел или читал о похожем, а
главное -- не испытывал удивления от того, что  оказался  здесь.  В  голове,
слишком  пустой  для  нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями
крутилась и такая: "от сумы и тюрьмы не зарекайся".
     Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я  здесь,  а
не  в  ином,  более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то,
что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни
с кем и ни о чем говорить, кроме,  может  быть,  самых  элементарных  вещей.
По-настоящему важным казалось лишь одно --~ необходимость выжить. А лучше --
убежать  отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов
практикуемых  здесь  способов  убийства,  но  знал   и   то,   что   обладаю
способностями этого избежать.
     А  что  я  образован  и  куда  более умен, чем большинство и узников, и
охранников,  сообразить  было  не  так  уж  трудно  даже  в  тогдашнем  моем
полурастительном состоянии.
     Кажется,  в первую же ночь моего здесь пребывания -- на дощатом настиле
четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался  всякий  мусор  и
чтобы  с  пола  нельзя  было  походя  дотянуться)  рядом  оказался профессор
университета, так он представился.
     Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы,  чуть  ли  не  о
Шопенгауэре.  При  этом  я  зубами  перекусывал и выдергивал толстую вощеную
дратву, которой намертво были  пришиты  к  моей  шинели  мятые  замусоленные
погоны.  Какому  чину  они  соответствовали,  я  забыл  сразу же, как только
затолкал их в щель  между  потолочными  досками.  И,  направляемый  звериным
инстинктом,  на  следующую  ночевку  устроился совсем в другом конце барака.
Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег
сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и
чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.
     Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал  погоны,  в
глубине памяти засела.
     Исходя  из  представлений  о  нормальной  реальности,  жить  здесь было
нельзя, однако жизнь  тем  не  менее  продолжалась.  Особенно  ночью.  Барак
освещался  несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными
на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где
можно было даже и  читать,  если  бы  нашлось  что,  остальное  пространство
заполнял  мутно-сизый,  слабо  светящийся  туман,  позволявший  разве что не
натыкаться на столбы и бродящих между ними узников.
     В  бараке  наряду  с  мужчинами  содержались  и  женщины,  пусть  и   в
значительно  меньшем  количестве.  Для  них был отведен левый дальний угол с
собственной  парашей  и  подобием  дощатого  забора,   преграждавшего   путь
"искателям  приключений".  Для  охраны  границы  имелось  нечто вроде отряда
самообороны из вооруженных обломками досок дюжих, зверовидного  облика  баб,
которые  неизвестно  что  и  обороняли  -- вполне возможно, свои собственные
права на попавших под их власть более приличных женщин.
     Оказавшиеся же случайно вне этой охраняемой зоны или вновь загоняемые в
барак с очередным этапом женщины, не успевшие добежать до  "заставы",  почти
независимо  от  внешности  становились  легкой  добычей жаждущих развлечений
обитателей этого странного мира, и из темноты то и дело доносились отчаянные
крики, гогот, матерная ругань  и  прочие  соответствующие  происходящему  на
нарах и асфальтовом полу между ними звуки.
     Бывало  даже,  что  на  нейтральной  полосе  вспыхивали  ожесточенные и
кровопролитные  схватки  между  охотниками  за  живым  товаром  и  злобными,
нечесаными   "брунгильдами"   за   право   обладания  какой-нибудь  особенно
привлекательной узницей.
     Мне тогда все эти местные страсти были  почти  совершенно  безразличны.
Каждый живет и умирает в одиночку, так я считал. А вот в том, что именно мне
выжить  необходимо, я был уверен. И знал, что в состоянии сделать это. Такое
знание было дано мне имманентно. А иногда даже казалось, что  вот  сейчас  я
вспомню  (он вспомнит) название книги, в которой было описано именно вот это
непосредственно со мной сейчас происходящее.
     Но ничего не получалось, мысли расползались,  как  утренний  туман  под
лучами поднявшегося над горизонтом солнца.
     К  примеру,  я отчетливо понимал, что следует делать, когда открывались
те или другие ворота, в них входили вооруженные  винтовками  и  револьверами
люди в кожаных куртках и длиннополых шинелях и начинали выкрикивать фамилии,
заглядывая в толстые амбарные книги.
     Своей  фамилии  я,  конечно,  не  помнил, хотя и надеялся, что если она
прозвучит, то я ее узнаю.
     Откуда-то было известно, что те, которых вызывают,  никогда  больше  не
вернутся обратно, скорее всего их убьют совсем рядом с бараком, и я решил не
откликаться,  когда очередь дойдет до меня. Но потребность услышать свое имя
была мучительно сильна, и я всегда пробирался к самым воротам  в  то  время,
когда  все  остальные  арестованные  инстинктивно старались держаться от них
подальше.
     Слишком уж плохо мне здесь  не  было.  К  физическим  тяготам  жизни  в
заключении  я  относился  равнодушно,  а  ощутить истинное отчаяние от своей
непонятной амнезии мешала та же самая амнезия плюс эмоциональная тупость.
     Каким-то  образом  я  знал,  что  успел  стать   в   бараке   личностью
легендарной.  Слишком  отличался  от  других.  Натурам примитивным я казался
опасным  в  силу  непонятности  своего  поведения,  а   более   развитым   и
образованным  --  либо  сумасшедшим,  либо  разыгрывающим какой-то тщательно
продуманный сценарий.
     Однажды, проходя мимо ограждения женской секции  барака,  я  увидел  на
одной  из верхних вагонок лицо, показавшееся странно знакомым. Тем более что
и молодая эта дама, очевидно, красивая, несмотря на грязные разводы на щеках
(или просто свет так падал) и низко надвинутый на брови платок, смотрела  на
меня неотрывным пронзительным взглядом.
     В  тоскливом свете сползающего к закату дождливого, туманного дня, едва
пробивающемся вдобавок сквозь грязные стекла забранных  решетками  окон  под
потолком, мне показалось, что она делает мне какие-то знаки руками и мимикой
лица  пытается  что-то  сказать. Заинтересовавшись, я хотел подойти поближе,
спросить, что ей нужно. Однако толстая баба с бульдожьим лицом направила мне
в грудь длинную палку с торчащим из нее  кованым  ржавым  гвоздем,  прошипев
что-то  матерно-угрожающее.  Я  пожал плечами и отвернулся. И тут же забыл о
привлекшей внимание женщине. Мало ли о чем я забывал каждую минуту и  каждый
час! Хотя, когда я уже уходил, в мозгу вдруг отозвалось эхом странное слово,
непонятное и одновременно знакомое. Может быть, так она позвала меня?
     Вновь  я  увидел  эту  же  женщину на следующий день или неделей позже.
Время для меня тогда не  имело  систематической  протяженности.  Иногда  оно
отмерялось  кормежками  -- вдруг открывались ворота, люди, похожие на прочих
обитателей барака, вкатывали тачку с корзинами грязной, ломаной,  начинающей
протухать   селедки   или  немытой  полусырой  картошки,  а  бывало,  что  и
плесневелый ячменно-гороховый хлеб выдавали по  какой-то  непонятной  схеме.
Узники  становились  в  очередь,  получали  еду,  потом  ее делили. Мне тоже
доставалось -- человек, каждый раз новый, дергал  за  рукав,  совал  в  руку
кусок  чего-то,  что можно было есть, я жевал, не ощущая вкуса, и забывал об
этом до следующего раза.
     Были  здесь  и  другие  люди  --  их  не  интересовали  жалкие  подачки
охранников.  Сидя  на  нарах, они играли в карты, нарочито громко хохотали и
разговаривали, пили спирт и самогон,  рвали  руками  караваи  белого  хлеба,
ломали  круги  домашней  колбасы,  запихивали  в  волосатые рты крутые яйца.
Громко  рыгали  после  еды.  Места,  в  которых  они   обитали,   освещались
собственными   коптилками   или  толстыми  церковными  свечами,  потому  что
карточная игра, происходившая  здесь  непрерывно,  требовала  яркого  света.
Иногда  я  останавливался  возле них, смотрел в упор, пытаясь понять, почему
так...
     Интересно, что меня не прогоняли. Или старательно делали  вид,  что  не
замечают, или спрашивали:
     -- Ну, генерал, жрать хочешь?
     Я  не  знал,  что такое генерал, вернее, знал, но с собой не соотносил,
потому что именем это слово не  являлось,  а  на  вторую  часть  вопроса  не
отвечал, подчиняясь не зависящему от моей воли внутреннему импульсу. Но если
отвратительного вида существо протягивало мне кусок колбасы, а то и жестяную
кружку  с  дурно  пахнущей  хмельной  жидкостью,  я не отказывался. Выпивал,
закусывал, коротко кивал, благодаря,  и  вновь  уходил  в  свое  бесконечное
путешествие по улицам и переулкам таинственного барака.
     ...Однажды,  обернувшись, увидел, что рядом семенит бородатый человечек
в пенсне, вместе с мятой шляпой едва достающий мне до  плеча.  И  мы  с  ним
оживленно обсуждаем диалог Платона "Пир".
     --  Здесь  вы  не  совсем  правильно  толкуете  мысль Сократа, господин
генерал, -- сказал собеседник.
     -- Да, кстати,  я  давно  хотел  спросить,  почему  вы  называете  меня
генералом?
     --  Ну  как  же, все вас так называют. И шинель ваша... По возрасту вы,
наверное, скорее должны  бы  быть  капитаном  или  подполковником,  а  то  и
прапорщиком запаса. Кадровые офицеры в философии куда меньше сведущи, однако
чего в гражданских войнах не бывает...
     --  Гражданская война, вы сказали? -- Я наморщил лоб, соображая. -- Это
какая же? Какую войну вообще можно считать гражданской?  Восстание  Пугачева
так ведь не называлось?
     Мой  спутник  нахохлился,  помолчал,  выгребая  из кармана смешанные со
всяким мусором табачные крошки.
     Подул на ладонь,  чтобы  как-то  их  очистить,  удивительно  ловко  для
человека его внешности свернул козью ножку. Пыхнул дымом.
     -- Хотите затянуться?
     Я поморщился, ощутив испускаемый самокруткой мерзкий запах.
     -- Благодарю. Я больше люблю сигары.
     -- Кубинские? -- заинтересовался собеседник.
     --  Всякие,  но  как  раз  кубинские при Кастро много хуже стали. Мы их
только студентами курили, по причине дешевизны. А вот из Гватемалы...
     -- Вас, наверное, на фронте сильно контузило? --  сочувственно  спросил
собеседник  и  добавил  после продолжительной паузы: -- А я экстраординарный
профессор Петербургского университета Самарин Лев Кириллович. Мы с  вами  на
соседних  нарах  недавно спали. Я латинист, историк, филолог. Тексты знаю. А
вы, позволю отметить, ни разу не сбились. Как по-писаному цитируете. И,  что
удивительно,  крайне  остроумно каждую мысль Платона комментируете. С весьма
оригинальных позиций. Попробуйте вспомнить, где вы учились? В каком году? Не
могли же вы совершенно все забыть, раз качество  личности  в  полном  об®еме
сохранили...   У   вас   же  классическое  образование.  И  вы,  безусловно,
дворянин...
     -- Не помню. Какое образование -- не помню. Но если вы  специалист,  то
не скажете ли, что это за место и что мы здесь делаем? А потом, если хотите,
побеседуем о Камю и Сартре. Мне кажется, у них было что-то подходящее именно
к теперешнему нашему положению. Профессор испуганно обернулся.
     -- Подождите, генерал, мне кажется, за нами следят. Уже давно. Какая-то
тень все  время позади мелькает. Идет следом, а стоит нам приостановиться --
прячется в темноте...
     Я тоже посмотрел назад,  в  ту  сторону,  где  и  мне  померещилось  за
стойками  нар  смутное  шевеление. А в голове опять зазвучал голос, кажется,
женский. Но как издалека, в лесу --  тональность  улавливается,  а  слов  не
разобрать.
     -- Да кому здесь за нами следить и зачем?
     --  Чекистам...  --  страшным шепотом произнес профессор. -- Они везде.
Улики собирают. Я лучше пойду, пожалуй... -- И неожиданно ловко  метнулся  в
ближайший проход. Как летучая мышь.
     Я  удивленно  пожал  плечами,  и тут же по ушам, перекрывая ставший уже
привычным  постоянный  гул  заполненного  тысячами  людей   барака,   ударил
пронзительный крик:
     --  Андрей,  помоги!  Помоги,  скорее! Наконец-то! Я услышал свое имя и
сразу узнал его. И тут же вспомнил  еще  многое,  хотя  далеко  не  все.  Не
хватало  самого  главного.  Но  как  теперь  поступать, я знал! Крутнулся на
каблуках, ловя направление. Крик несся как раз оттуда, где нам с профессором
почудилась колеблющаяся тень. И стал еще пронзительнее,  только  теперь  уже
нельзя было разобрать слов -- бессвязный вопль ярости, страха и отчаяния.
     Повинуясь вновь обретенному знанию, я сбросил с плеч шинель и, чувствуя
в себе пробудившуюся звериную силу и точность движений, бросился на зов.
     В проходе между нарами клубилась куча тел. Света было достаточно, чтобы
я увидел:  четыре  или  пять тех самых, гнусного вида обитателей барака, что
постоянно жрали, пили и играли в карты, пытались затащить на угловые нижние,
нары женщину, которая когда-то привлекла мое внимание.
     Самое удивительное, что пока еще  ей  удавалось  оказывать  насильникам
достойное  сопротивление. Хотя с нее уже содрали черное полупальто, оторвали
рукав бархатного жакета, пытались заломить ей за спину рукк  и  повалить  на
кучу вонючего тряпья.
     Раз за разом странная женщина вырывалась, наносила иногда резкие, почти
профессиональные  удары,  но озверевшие мужики, словно бультерьеры, обладали
таким низким порогом чувствительности, что бить их следовало сразу кувалдой,
а не легким женским кулаком.
     Я,  вспомнивший,  что  меня  зовут   Андреем,   разбросал   в   стороны
загораживающих  проход  л