я  и  приказы
на огромные расстояния. Мы возвращались, опьяненные вином  и  победой,  мы
хвастались  друг   перед   другом   действительно   грандиозной   добычей,
пленницами, золотым оружием и  собственной  храбростью,  и  никто  уже  не
сохранял строя, отряд превратился в  бредущее  без  порядка  и  управления
скопище людей.  И  тут  пронзительно  завыли  служившие  атлантам  боевыми
трубами огромные  морские  раковины,  которые  они  привозят  из  каких-то
дальних неведомых земель. Загремели трещотки.  Из  ущелья  слева  от  нас,
рассыпаясь веером, на полном скаку стали  вылетать  конные  полусотни,  их
становилось все больше и больше и им не было конца; казалось, их  в  дикой
злобе извергают сами скалы. Это была знаменитая тяжелая конница  атлантов,
Любимцы Посейдона. Позже, когда я метался в жару на корабле,  эта  картина
вновь и вновь вставала перед глазами.  Да  и  ночью,  уже  на  Крите,  уже
оправившемуся  от  раны,  иногда  снилось  -   сухая   каменистая   земля,
ослепительно синее небо, гремят копыта, воют трубы,  мелькают  оскаленные,
пенные конские морды, сверкают доспехи и шлемы из орихалка  и  дико  ревут
всадники: "Посейдон! Посейдон!" Их было раз в пять больше.  Конница,  а  у
нас две трети людей были  пешими  -  сколько  лошадей  можно  привезти  на
кораблях?
   Нас спасло одно - то, что мы находились на расстоянии полета стрелы  от
наших кораблей. И все-таки мы имели кое-какой воинский опыт. Вряд  ли  нас
поддерживало еще и сознание, что  позорно  будет  бежать,  бросив  добычу,
после того, как мы так дерзко бросили вызов могуществу атлантов. Ни о  чем
подобном в такие минуты не думаешь. Просто мы были в двух шагах  от  своих
кораблей.
   Элаша, к радости  наследников,  там  же  и  сложил  голову,  бросившись
галопом  со  своими  конниками  навстречу  врагу.  Их  буквально  смяли  и
растоптали тяжелые меченосцы. Мы поступили  иначе  -  построились  тесными
рядами, поместив повозки с добычей и пленников в центр, и стали  отступать
к морю, ощетинившись копьями и пуская стрелы. То, что  у  нас  было  много
пеших, вооруженных луками, как раз и пошло  на  пользу:  атланты  изрубили
несколько внешних шеренг, но не смогли прорвать наши ряды. Половину  людей
мы потеряли, но добычу сохранили всю, так  что  доля  каждого  увеличилась
вдвое. Это мне рассказали, когда я очнулся на корабле, - хвала богам,  что
нам удалось уйти от флота атлантов, воспользовавшись туманом.
   Я был тяжело ранен в первые минуты  боя,  когда  Элаша  со  своими  уже
погиб, но наш отряд не  успел  сомкнуть  ряды,  и  какое-то  время  царила
неразбериха.
   Конник, который ударил меня мечом, не  сумел  добить  вторым  ударом  -
распаленная лошадь пронесла мимо, но я,  потеряв  сознание,  неминуемо  бы
слетел с седла и погиб под копытами своих и  чужих  лошадей,  если  бы  не
Минос. Он не дал мне упасть, поддержал, вывел моего коня из боя к повозкам
и уложил меня в одну из них, а сам бросился назад,  вспомнив,  что  у  нас
имелся небольшой  запас  огненных  стрел,  наилучшего  средства  борьбы  с
конницей, распорядился метать их и сумел многое сделать  для  того,  чтобы
отступление не превратилось в беспорядочное бегство, а атланты  не  успели
бы отрезать нас от кораблей. Так что один способный стратег у нас все-таки
оказался.
   Так все было, он спас мне жизнь, я навеки ему  благодарен,  но  сейчас,
глядя, как он уходит по галерее  быстрой,  однако  исполненной  величавого
достоинства походкой, я не в силах ответить на давние вопросы: правда  это
или нет, что мы не понимаем друг друга, как встарь? Правда ли, что чего-то
не понимаю я? Что же большое и  важное  унеслось  вскачь  вместе  с  нашей
юностью на полудиких тартесских скакунах? В самом деле, что?



        РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ

   - Конечно, я и не рассчитывал, что все решится  с  первой  аудиенции  и
перед Тезеем распахнутся украшенные коваными барельефами  ворота  главного
входа в Лабиринт, едва он заявит о своей твердой решимости  разделаться  с
чудовищем. Такие вопросы Минос с маху не решает. Более  того,  отправь  он
Тезея в Лабиринт сразу же, это означало крах всего замысла,  это  означало
бы, что Тезея прикончат там, как и всех его предшественников,  ибо  Горгий
еще не обезврежен, а Минос еще  не  подведен  к  нужному  решению.  Первая
встреча была лишь обязательной торжественной церемонией.
   Я на  ней,  разумеется,  присутствовал.  Для  успеха  дела  мне  просто
необходим был пост главного  сопроводителя,  который  представляет  Миносу
знатных чужеземных гостей и обязан присутствовать в тронном зале до  конца
приема. Получить эту должность  было  нетрудно  -  лишь  сказать  об  этом
Пасифае. Никогда не вникал  я  в  мелкие  подробности,  и  мне  ничуть  не
интересно, что там учинил Клеон,  только  прежний  главный  сопроводитель,
безобидный такой и осанистый старичок, проходя по галерее, вдруг схватился
за  горло,  рухнул  ничком  и  тут  же  скончался  на  глазах   нескольких
придворных. Сердце, вероятно.  Поскольку  он  не  участвовал  в  интригах,
переполнявших дворец от  подвалов  до  крыши,  никто  не  стал  шептать  о
насильственной смерти. Смотритель дворца, ведавший всеми назначениями,  от
главного  церемониймейстера,  моего  прямого  начальника,   до   кухонного
мальчишки, был  человеком  Пасифаи,  и  я  тут  же  заполучил  так  кстати
освободившееся место. Никто и внимания  не  обратил  -  должность  эта  во
дворце высоко не котировалась. Ариадна, правда, встретив  меня,  удивилась
было, но я об®яснил, что  удостоен  этого  поста  в  награду  за  успешное
гадание, и этого ей оказалось достаточно.
   Жизнь  при  дворце  была   скучноватая,   собственно,   кроме   интриг,
развлечений не было, соискатели поединка к тому же  не  появлялись  давно,
так что в тронный зал собрались  царедворцы  и  приближенные  от  мала  до
велика - все, кто имел на это право.  Я  впервые  присутствовал  на  столь
представительном и торжественном  сборище,  но  это  ничуть  не  наполнило
трепетом сердце и особого впечатления не произвело. Толпу сановников, этих
разряженных в пурпур и  виссон  болванов,  вообще  не  следовало  брать  в
расчет, а тем более интересоваться ими. Горгий,  как  обычно,  был  словно
олицетворение мировой скорби, и я знал, почему он сегодня особенно хмур, -
люди Клеона, обязанного теперь отчитываться и передо мной, уже  донесли  о
разговоре Горгия с Миносом. О чем они  разговаривали,  подслушать  удалось
плохо (недавно умер чтец по губам, один из лучших лазутчиков Клеона), но я
примерно догадывался. Пасифая разглядывала моего афинянина  с  откровенным
любопытством стареющей шлюхи,  Ариадна  -  с  жадным  удивлением  ребенка,
узревшего великолепную игрушку, но было уже в ее глазах и не одно детское,
так что и с этой стороны дело развивалось в нужном направлении.
   Главным образом меня, понятно, интересовал Минос. Я впервые  видел  так
близко этого храброго  в  прошлом  солдата,  любителя  и  любимца  женщин,
человека великого ума и  вынужден  был  признать,  что  противник  у  меня
достойный. Это не означало, что моя задача так уж трудна.  Во-первых,  то,
что однажды построено одним человеком,  всегда  может  в  один  прекрасный
момент быть  разрушено  другим.  Во-вторых,  в  отличие  от  обыкновенного
человека, царю свойственны некоторые стереотипные ходы мышления и присущие
только властелинам страхи. И сыграть на этом можно великолепно.
   Все  шло,  как  обычно.  Минос  расспросил   Тезея   о   происхождении,
родственниках, прежних подвигах, буде таковые имеются,  и,  оставшись,  по
моим наблюдениям, довольным, отпустил его, ничего конкретного не пообещав,
а дальнейшего я уже не видел и не слышал - вывел Тезея из тронного зала, и
на этом мое участие  в  церемонии  закончилось,  о  чем  я  нисколечко  не
сожалел.
   - Он не сказал ни да, ни нет,  -  обернулся  ко  мне  Тезей,  когда  мы
оказались в достаточно уединенном коридоре.
   - Обычная блажь многих властелинов - оттягивать решающий миг, -  сказал
я. - Будь то об®явление войны, завершение ее или,  например,  наш  случай.
Попытка царя внушить себе и окружающим, что он сохраняет  некую  верховную
власть над событиями. Успокойся, он вскоре решится. Как  тебе  понравились
наши войска?
   - Вымуштрованы неплохо, - сказал Тезей. - Только опыта, по-моему, им не
хватает - в вашу землю давно уже никто не вторгался.
   - Да, - сказал я. - Но мы воюем. Правда, давно предпочитаем воевать  за
пределами Крита. Нас боятся, и еще как боятся...
   - Ну еще бы, запугали соседей своим чудищем...
   - Государственная мудрость - штука тонкая, - сказал я. - Иногда  она  в
том, чтобы воевать, иногда в том, чтобы не воевать.
   - Но почему ты стремишься, чтобы я его убил? Ведь он,  не  в  последнюю
очередь, основа вашего благополучия?
   У парня острый ум, не замутненный волнением, подумал я и сказал:
   - У нас, знаешь ли, каждый делает, что хочет, и промышляет, чем  может.
К тому же ты помнишь - воля богов. Ну, как  тут  с  ними  спорить?  Просто
никакой возможности нет, я человек богобоязненный.



        ГОРГИЙ, НАЧАЛЬНИК СТРАЖИ ЛАБИРИНТА

   Ариадну я встретил в парке, у подножия  статуи  великого  Сатури,  отца
Миноса. Вернее, она меня встретила - явно ждала, я понял это по тому,  как
она порывисто подалась навстречу.
   - Что решил отец?
   - Ничего определенного. Он подумает.
   Она опустила голову. Плохо я разбираюсь в  женщинах  -  кто  их  вообще
понимает? - но угадать ее волнение мог  бы  и  болван  -  она  еще  в  том
возрасте, когда плохо умеют скрывать мысли и чувства. Жаль, что  с  годами
это проходит, как жаль, что не дано нам  всем  навсегда  остаться  чистыми
душой,  откровенными,   прямыми...   как   на   войне,   где   нет   места
двусмысленности и лжи. Священный петух, ну почему я все меряю войной и все
с ней сравниваю? Двадцать лет я не воевал. Что за отрава  таится  в  звоне
мечей и грохоте подков,  что  за  сладкая  отрава?  И  почему  меня  вдруг
потянуло на такие мысли? Старею? Конечно. А вот мудрею ли?
   - Сядем, если ты не спешишь? - спросила она.
   Я сел с ней рядом на теплую каменную скамью.  Зеленая  ящерка  бесшумно
скользнула прочь, всколыхнув траву.
   - Горгий, я красивая? - спросила она вдруг. - Меня можно полюбить?
   - Почему ты задаешь такие вопросы именно мне?
   - Захотелось. - Она лукаво улыбнулась. - Ты ведь еще в том  возрасте...
И знал много женщин, как всякий солдат, я много слышала о солдатах.  И  ты
обязан  говорить  правду,  потому  что  солдаты,  ты  сам  говорил,  самые
правдивые люди в мире. Ну?
   - Ты красивая, - сказал я.
   Ненависть  к  Пасифае  я  никогда  не  переносил  на  Ариадну  -  я  не
придворный, я солдат. Наверное, симпатию к Ариадне я испытываю потому, что
она - на распутье, она чиста и открыта, я желал бы ей в дальнейшем  всегда
оставаться такой. Женщина и подлость, женщина и зло, криводушие, я считаю,
- вещи изначально несовместимые. Почему-то те отрицательные черты, которые
мы сплошь и рядом прощаем мужчинам, продолжая не без оснований числить  их
в своих друзьях и сподвижниках, в женщинах нам нетерпимы. Может быть,  это
идет от почтения, которое мы испытываем к  Рее-Кибеле,  великой  праматери
всего сущего? Или есть другие причины и кроются они  в  нас  самих  -  это
подсознательное желание всегда  видеть  женщину  чистой,  лишенной  всяких
грехов?
   - Как мы скучно живем, Горгий, - сказала Ариадна.
   - Ты думаешь?
   - Да. День, ночь,  день,  ночь,  завтрак,  обед,  ужин...  Мне  скучно,
понимаешь? Я - всего лишь глупая  девчонка,  запертая  в  этом  нелепом  и
угрюмом древнем дворце. О многом хочется поговорить...
   - Но вот подходит ли в наперсники юной царевне старый солдат?
   - Он-то как раз и подходит, - сказала Ариадна. - Есть между нами  много
общего, тебе не приходило в голову?
   - Нет, - сказал я. - Что же?
   - И у девушек, и у солдат есть свои любимые героини  и  герои,  которым
хочется подражать. У тебя был такой в твои семнадцать лет?
   - Еще бы, - сказал я. - Геракл, Ахилл, Гектор,  Патрокл.  Тогда  только
что кончилась Троянская война, мы им  всем  ужасно  завидовали.  Война,  в
которой мы, юнцы, усматривали что-то романтическое и возвышенное. Чеканные
речи богов и героев, благородные воители, блеск оружия.  Потом  нам  самим
пришлось повоевать, и мы задумались над кровью и грязью  Троянской  войны,
ее неприкрашенной грубой правдой. Площадная брань Одиссея,  набросившегося
с кулаками  на  пожелавших  уплыть  домой  солдат,  уставших  торчать  под
неприступными стенами;  волочащееся  в  пыли  за  колесницей  Ахилла  тело
Гектора; жалкий, плачущий  Приам,  пришедший  ночью  в  лагерь  осаждающих
выкупить тело сына; Кассандра, изнасилованная в храме,  у  алтаря;  ночная
резня на  улицах;  Одиссей,  оклеветавший  своего  товарища  по  оружию  и
погубивший его... Искупает ли все это обращенная к победителям  лучезарная
улыбка Афины? Я отдал войне годы и годы, но война - это трудная и  грязная
работа и не более того, не ищите в ней романтики.
   - Вот видишь, - сказала Ариадна. -  Тогда  ты  должен  меня  понять.  Я
завидую Андромеде, ее истории и истории Медеи, завидую  Елене  Прекрасной,
из-за которой и разразилась такая  война.  Что  в  ней  такого  плохого  и
необычного, в этой зависти, ведь правда?
   - Ничего плохого, - сказал я.
   Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но...
   Пожалуй, только история Андромеды воистину  романтична,  без  малейшего
из®яна,  и  Персей,  убивший  Горгону  и  дракона,  имеет   полное   право
именоваться героем. Что касается  Язона,  это  был  обыкновенный  набег  в
поисках богатой добычи - как еще можно назвать  похищение  золотого  руна,
составлявшего законную собственность царя Ээта? Я ничего  не  имею  против
похода Язона, таковы уж правила войны, я и сам воевал по  таким,  но  это,
как ни крути, был обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши  на
атлантов. Разница только в том, что нам не подвернулось юных царевен и  мы
остались невоспетыми.
   О Елене Прекрасной я и не говорю.  Оставим  в  стороне  то,  что  после
смерти Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем
сменила еще несколько мужей. Обратимся к  известным  нам  точным  датам  -
ахейская армада отплыла к  Трое  через  три  дня  после  похищения  Елены,
вернее, ее добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения,
как предлог. Не знаю, кто задумал "похищение", но каждый человек,  имеющий
военный опыт, поймет, что налицо - топорно сработанная ложь. Узнав, что их
прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным
желанием восстановить справедливость... Успеть собрать за эти три дня флот
более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч  воинов  -  греков  и  жителей
десятка других стран, весьма отдаленных друг  от  друга?  Спросите  любого
бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу  займет  не
менее полугода. Интересно, что пришлось бы  придумывать  ахейцам,  окажись
Парис недостаточно расторопным или робким?
   Но я не мог об®яснить все это  Ариадне  -  она  бы  просто  не  поняла.
Невозможно вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок
и заставить поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого  нужно
время, юные не терпят мгновенного краха романтических иллюзий.  Для  этого
Ариадне нужно самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться  отличать
вымысел от действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь
помочь уже сейчас?
   И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше  тех,
кто спровоцировал "похищение" Елены и  рассказывал  сказочки  о  праведном
гневе ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно
приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить - ругать их.
На мне самом тяжелый груз - Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат...
   Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко
разнесся отвратительный рык - Бинотрис  сегодня  был  определенно  пьян  в
стельку. Впрочем,  он  всегда  пьян,  счастливый  человек,  ему  не  нужно
убивать. А Харгос вынужден красить волосы.
   У Ариадны было  такое  лицо,  словно  она  сейчас  расплачется.  Бедная
девочка, подумал я, она слышит этот рев с раннего  детства,  привыкнуть  к
нему, конечно же, не может, как и все остальные,  и,  как  все  остальные,
искренне ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища.
   - Слышишь? - сказала Ариадна. - И он должен будет пойти туда, а сколько
храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь?
   Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее
имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые  слова,  когда  она
провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она,  и
встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом  -  и  просто  женщины,  и
женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес
и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей.
   - Пожалуй, любил, - сказал я.
   - Он пойдет в Лабиринт, - сказала Ариадна, не слушая.
   Дурак я дурак, раньше можно было догадаться. Я  взял  в  свою  руку  ее
тонкие теплые пальчики, унизанные тяжелыми перстнями,  заглянул  в  глаза.
Она жарко покраснела.
   - Тезей? - спросил я.
   Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала  глаз.  Что  я  мог  ей
сказать? Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет.
   - Ты уверена, что это серьезно?
   Она кивнула.
   - Знаешь, - осторожно подыскивая  слова,  начал  я,  -  бывает,  только
покажется, что это серьезно, особенно если впервые.
   Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты!
   - Но ведь это не впервые, Горгий, - сказала она. - Первое, несерьезное,
чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею  теперь
отличить несерьезное от настоящего, взрослого.
   - Это хорошо, - сказал я.
   - Он тебе не нравится?
   - Отчего же, - сказал я.
   Я не лгал - он мне действительно  нравился.  Лихой  и  хваткий  парень,
безусловно не трус - успел повоевать,  а  теперь  решился  на  поединок  с
чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не
зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лабиринт, как я
потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от  этой  проклятой  службы.
Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы  на
его месте? Вряд ли.
   - Он погибнет, - сказала Ариадна. Тень статуи Сатури  медленно-медленно
наползала, заслоняя от нас солнце. - Он же погибнет там. К  чему  лавровый
венок героя, лишь бы он остался жив.
   Вот и выход, подумал я. Он устраивает всех.
   Я заставлю Миноса решиться, и поединка не  будет,  рухнет  ложь.  Тезей
останется живым и невредимым - это во-первых. Ариадна, узнав  об  истинной
сути  Лабиринта  и  Минотавра,  волей-неволей  вынуждена  будет   серьезно
задуматься над соотношением в жизни правды и лжи, более критически  станет
смотреть  на  красивые  сказки,  научится  отличать  истину  от   вымысла.
Повзрослеет. Без  сомнения,  хороший  урок.  Она  поймет,  что  я  не  мог
поступить иначе, и Минос не мог поступить иначе.
   - Ты мне веришь? - спросил я.
   - Как ты можешь спрашивать? - Она не отнимала руку.
   - Я клянусь священным быком, священным петухом и священным дельфином  -
все будет хорошо. Он останется жив, это так же верно, как то,  что  сейчас
светлый день. Больше я тебе ничего не скажу - не время пока. Но ты  должна
верить - будет так, как я сказал, и никак иначе.
   - Я тебе верю, Горгий. - Ее глаза сияли. - Верю, как...
   Она вскочила и побежала прочь, звонко стучали ее сандалии по  старинным
плитам дорожки. Пожалуй, я гожусь-таки в отцы взрослой дочери, подумал  я.
Я  все  рассчитал  верно,  теперь  нужно  постараться,   чтобы   все   это
исполнило