я во  все,  что  сказал,  и  уже  не  слышал,  как  Пасифая
дребезжащим голосом затянула колыбельную.



        ГЕРМЕС, ПОКРОВИТЕЛЬ ТОРГОВЦЕВ И МОШЕННИКОВ, ОДИН ИЗ
        БОГОВ ОЛИМПА И ВЕСТНИК БОГОВ, ПОКРОВИТЕЛЬ ПУТНИКОВ

   Я шагал, поигрывая  кадуцеем,  этой  глупой  игрушкой,  от  которой  по
идиотской воле Зевса мне так никогда и не избавиться. Я шагал по коридорам
дворца. Одни и не замечали меня, другие  шарахались,  молитвенно  воздевая
руки или зажимая ладонью готовый вырваться изо рта крик. Все это  было  до
омерзения знакомо, жизнь не блещет  разнообразием.  Ну,  в  конце  концов,
наиболее беспокоит не это: оскорбляет то, что почти все плуты, которым мне
волей-неволей приходится покровительствовать, в глубине души считают  меня
равным себе, чуть ли не сообщником. И не вырваться из этого заколдованного
круга. Правда, мы боги, позади и  впереди  у  нас  вечность,  и  мы  давно
разучились отдаваться каким-либо чувствам со всей полнотой и страстью,  но
и мы не равнодушны  ко  всему  на  свете,  нет,  что-то  осталось,  что-то
покалывает время от времени - слабые звуки долетевшего издали  смеха,  шум
бушующей где-то на другом конце света грозы.
   Крики раздались вновь  -  с  галереи  толпе  показывали  бычью  голову,
игравшую роль головы страшного людоеда  Минотавра.  Я  мимоходом  покривил
губы в иронической и грустной усмешке. Еще один  подвиг,  совершенный  при
моем содействии. Еще один лист в мой венок там, на Олимпе. До  чего  же  я
ненавижу Олимп... Сборище усталых актеров, поддерживаемых  на  ногах  лишь
блеском взятой на  себя  роли,  чья  жизнь  всецело  подчинена  выбранному
однажды  образу,  бессильных  что-либо  изменить  в  своем  характере,   -
застывшая  злоба,  застывшее  распутство,  застывшая   юность,   застывшее
мастерство. Есть на свете то, чего боятся  и  боги,  -  неизменность.  Нам
никогда не стать другими, не выбрать иное дело по душе, не измениться.  На
Олимпе нашелся один-единственный, рискнувший восстать против неизменности,
застывшего,  как  лед,  бытия,  дерзнувший  похитить  огонь,  стремившийся
сделать людей чище,  лучше,  добрее.  Но  он  волей  наших  идиотов  давно
прикован к скале на Кавказе,  и  орел  каждый  день  рвет  его  печень.  И
арестовывал его не кто иной, как я, Гермес Легконогий.
   Я ненавижу обитателей Олимпа, но мне не избавиться он них, не  прыгнуть
выше  собственной  головы,  не  выскочить  из  собственной  кожи.  Я  тоже
прикован, как Прометей, но свою цепь я выковал себе сам и путь выбрал  сам
- плыть по течению. И я не знаю, действительно ли  мне  хочется  прилагать
силы  к  добрым  делам,  или  это  глупая   попытка   исправить   заведомо
неисправимое, я не знаю, зачем я  сейчас  иду  по  убранным  с  аляповатой
роскошью комнатам и коридорам.
   Мне надоело вышагивать среди равнодушных и почтительных, и я свернул  в
первую попавшуюся дверь.
   Ариадна стояла у окна, выходящего на море, синее  и  спокойное  в  этот
день, и где-то на полпути к горизонту белел горизонтальный прямоугольничек
паруса - ветер дул  в  сторону  Пирея.  Она  мельком  глянула  на  меня  и
отвернулась, словно привыкла лицезреть богов каждый день и  они  ей  давно
наскучили, а то и опротивели.
   Я положил на столик кадуцей, подошел и остановился рядом с  ней.  Парус
достиг места, где море сливалось с небом,  стал  опускаться  за  горизонт,
превратился в тоненькую белую черточку, а  там  и  она  пропала.  И  тогда
Ариадна повернулась ко мне.
   - Почему так случилось? - спросила она.
   - Откуда я должен это знать? - ответил я вопросом.
   - Ты же бог.
   - Ах да, разумеется... Боги заранее знают ответы на все  вопросы.  Боги
существуют для того, чтобы человек в любую минуту  мог  заявить,  что  его
грехи вложены в него богами, а сам он  совершенно  неповинен  в  подлости,
трусости и лжи.
   - Значит, ты не знаешь?
   - Может быть, - сказал я. - А может, не  хочу  утруждать  себя  знанием
ответов на все вопросы - к чему? Ты думаешь, стало бы легче, разложи я  по
полочкам твои побуждения, мысли и ошибки и распиши с  точностью  до  мига,
когда ты подумала или сделала что-то не так? Неужели стало бы легче?
   - Не знаю.
   - Вот видишь.
   - Ты тоже во всем этом участвовал.
   - С таким же успехом ты можешь  обвинить  тот  меч,  которым  все  было
проделано.
   - Я по-иному представляла себе роль богов.
   Она повзрослела и поумнела за считанные  мгновения  -  там,  в  тронном
зале, - но по-прежнему не могла отрешиться от устоявшихся представлений  о
богах. И не ее в том вина.
   - Боги, боги... - сказал я.  -  Милая  девочка,  почему  вы  все  время
пристаете - научи, подскажи? Вы выдумали нас, чтобы получить ответы на все
вопросы, но ответов не будет, пока вы сами их не найдете,  потому  что  вы
задаете вопросы не нам, а самим себе. Когда же вы это поймете?
   Я замолчал, мне  стало  страшно  -  я  почти  дословно  повторил  слова
Прометея, расцененные на Олимпе как едва ли не самое тяжкое из Прометеевых
преступлений - вернее, из того, что Зевс приказал считать  преступлениями.
Если бы кто-нибудь передал мои слова Зевсу... Интересно, кому поручили  бы
арестовать меня?
   - Значит, и ты не знаешь, - сказала Ариадна.
   - Не знаю, не хочу знать. К чему вникать в тонкости слов и понятий?
   - Я не хочу жить, - сказала она.
   - Полагаешь, что жизнь кончена? А не чересчур ли поспешно?
   - Нет, тут другое. Я не могу себя оправдать.
   - От тебя мало что зависело, девочка.
   - Все равно. И потом... Я не  думаю,  что  впереди  будет  что-то,  что
зачеркнет случившееся или сделает счастливее.
   - Тебе не кажется, что это влияние мига?
   - Нет, - сказала Ариадна. - Я  все  обдумала  и  взвесила.  Лучше  уйти
сразу, чем подвергаться риску нагородить еще множество  более  мучительных
ошибок.
   - Подожди, - сказал я. - Еще раз подумай и взвесь.
   - Подумала и взвесила. Разве ты можешь что-нибудь посоветовать?  Ты  же
упорно отказываешься.
   - А почему бы и не посоветовать! - сказал я. - Я могу  предложить  тебе
стать моей возлюбленной. У богов есть одно очень  ценное  качество  -  они
настолько хорошо изучили все сделанные людьми ошибки, что со мной ты могла
бы не бояться наделать ошибок.
   Почему мне вдруг пришло  это  в  голову?  Неужели  меня  может  всерьез
волновать судьба этой девчонки? Перед нами прошли тысячи судеб, нас  ничто
не может удивить и тронуть, мы бесстрастны и холодны.  Или  у  меня  столь
плохое настроение, что я полагаю, будто не я спасаю, а эта  девочка  может
во мне что-то спасти?
   - Иными словами, ты мне предлагаешь стать куклой, которую  ты  избавишь
от необходимости думать и принимать решения?
   - Зачем так категорично? - сказал я. -  И  потом,  разве  не  это  было
извечным женским  желанием  -  найти  кого-то  сильного,  кто  избавит  от
самостоятельных решений?
   - Возможно. Но разве ты способен чувствовать  по-настоящему?  Я  всегда
считала, что рассказы о влюбленных до безумия  и  безудержно  разгневанных
богах - выдумки. Ваш  опыт,  помноженный  на  ваше  бессмертие,  по-моему,
сделал вас неспособными на искренние чувства.
   Вот так. Эта девочка смогла без посторонней помощи отыскать  ахиллесову
пяту богов. То, о чем я когда-то думал чаще, чем  следовало  бы,  сидя  на
своем любимом месте у какой-нибудь из рек подземного царства - у тяжелых и
медленных, как расплавленный свинец, вод Стикса, у еще более медлительной,
застойной почти, пряно  и  душно  пахнущей  Леты,  у  серых  унылых  струй
Ахерона. Я уже забыл, когда именно перенял у людей привычку размышлять  на
берегу реки...
   - Ты во многом права, - сказал я. - Неспособны мы на искренние чувства.
Но разве это означает, что мы не можем испытывать  симпатию  и  предлагать
что-то от чистого сердца?
   - И только, - сказала Ариадна. - Спасибо,  если  это  действительно  от
чистого сердца. Но я не хочу быть красивой игрушкой даже у бога. И  хватит
об этом.
   Она подняла крышку шкатулки и вынула длинный тяжелый кинжал  из  черной
бронзы с рукоятью в виде распластавшейся в прыжке пантеры.  Я  мог  бы  ее
остановить, заставить идти навстречу моим желаниям и  воле  -  я  все-таки
бог, - но во всем дальнейшем не было бы ни капли ее собственных желаний  и
воли, а иметь дело с куклой, каждым движением которой управляешь ты сам, -
смертная тоска, пусть даже я не могу  ощутить  во  всей  полноте  сущность
понятий "смерть" и "тоска" так, как их может ощутить человек. Здесь я  был
бессилен, оставалось смотреть, как она поворачивает кинжал лезвием к себе,
и лицо бледнеет в отчаянной решимости, но рука не дрожит. Я  отвернулся  и
бессмысленно смотрел на искрящееся мириадами солнечных зайчиков море, пока
не раздался слабый, тут же оборвавшийся вскрик.
   Я ровным счетом ничего не ощутил. Разве  что  тень  жалости.  Все  наши
чувства - тени. Хотя мне кажется, что однажды я испытывал вполне сравнимую
с человеческой радость - когда мои сандалии помогли Персею  добыть  голову
Горгоны и уничтожить одно из любимых чудовищ Посейдона.  Посейдон  до  сих
пор  на  меня  зол.  Но  это  было  так  давно,  настолько  заслонили  это
воспоминание рутина дел и привычные развлечения,  что  я  уже  не  могу  с
уверенностью сказать, был ли реальностью тот прилив чувств...
   Я забрал со столика кадуцей, вылетел в окно и стал подниматься все выше
и выше. Все меньше становился дворец, дома и улицы Кносса сливались в одно
пестрое пятно, в лицо дунул свежий морской воздух, и я подумал: неужели  я
пытаюсь вспомнить, что такое тоска?



        РИНО С ОСТРОВА КРИТ, ТОЛКОВАТЕЛЬ СНОВ

   Я думал, что опасности кончились,  но,  оказывается,  подстерегала  еще
одна.
   Когда телохранитель, в  панике  доложивший  о  смерти  Ариадны,  вышел,
пятясь на негнущихся ногах, Минос обратил на  меня  бешеный  взгляд,  и  я
снова оказался между жизнью и смертью. Кажется, у  меня  хватило  душевных
сил спокойно встретить этот взгляд. За  нашими  спинами  бормотала  что-то
Пасифая, заводила колыбельную, сбивалась  и  начинала  сначала.  Вопли  за
окном умолкли  -  толпу  уже  вытеснили  конники  за  дворцовые  стены,  и
ликование перекинулось на улицы Кносса.
   - Что у меня осталось? - спросил Минос. - Да ничего. Вот и Ариадна...
   - Ты готов и в этом обвинить одного меня? Если  у  Минотавра  множество
убийц, почему в смерти Ариадны виноват  я  один?  Будь  трезвомыслящим  до
конца.
   - А как быть, если у меня  просто-напросто  вспыхнуло  желание  кого-то
казнить? Взять и подвергнуть жуткой казни,  чтобы  отогреть  хоть  частицу
души?
   Я молчал. Странно, но я не боялся - был слишком опустошен.
   - Ну что ж, зови стражу, - с  изумлением  услышал  я  свой  собственный
голос.
   - Но что мне за радость видеть, как  тебя  разорвут  лошади?  -  сказал
Минос. - Слишком быстро. И резать тебя на кусочки - тоже, по сути, слишком
быстро...
   И он ударил в гонг. Я равнодушно покосился на вбежавшего телохранителя.
Минос сказал ему:
   - Проводи этого человека в мою сокровищницу. Пусть ему насыплют в мешок
столько золота и драгоценностей, сколько он сможет увезти на тачке.
   Телохранитель выжидательно глянул на меня.
   - Благодарю, царь, - сказал я.
   - Благодарят за награду, - сказал Минос. - А я тебе мщу...
   ...Я едва пробился к своему дому сквозь запрудившие улицы толпы народа.
В кабаках угощали  вином  всех  подряд  и  не  требовали  платы,  торговцы
раздавали фрукты и цветы, звуки флейт и  цимбал  сливались  в  невыразимую
какофонию, и повсюду славили  Тезея.  Я  шел  не  сворачивая,  не  выбирая
дороги, толкал перед собой дурацкую тачку, усердием  казначея  нагруженную
так, что я не чувствовал рук, врезался  в  толпу,  как  нож  в  масло,  не
отрывал взгляда  от  скрипящего  колеса,  тачки,  отмахивался  локтями  от
протянутых мне чаш с вином от кидавшихся на шею  женщин.  Я  был  чужим  и
ненужным. Никому не нужным, даже самому себе.
   Я пинком распахнул калитку,  вкатил  во  двор  тачку  и,  накренив  ее,
вывалил мешок на землю. Рета и Ипполита молча уставились на меня.
   - Вот, - сказал я, дернул узел на мешке и, покряхтывая  от  напряжения,
приподнял его за углы. Звеня и журча, на землю хлынуло золото. Я отшвырнул
в угол пустой мешок  и  разровнял  конусообразную  кучу  ценностей  ногой,
словно зерно рассыпал.
   Куча из тысяч золотых монет громоздилась на плохо подметенном  дворике,
в ней посверкивали разноцветными лучиками пригоршни самоцветов и  блестели
украшения из железа, ценнейшего металла, стоившего в несколько раз  дороже
золота. Человеку даже при разгульной  жизни  хватило  бы  всего  этого  на
десять жизней.
   Рета изумленно молчала. Ипполита же  всплеснула  руками  и  разразилась
восхищенными воплями, относящимися как к сокровищам, так и к моей  деловой
хватке и удачливости, в которой она никогда не сомневалась.
   - Хватит, - сказал я тихо, но так, что она прикусила язык. - Уйдите, вы
обе, оставьте меня одного, слышите?
   И они оставили меня одного. Я шевельнул ногой - под сандалией хрустнули
монеты, из кучки сора холодно сверкнул колючими  искорками  алмаз.  Я  был
один, жизнь улетела, беззаботно смеясь, унося с собой  радость,  улыбки  и
покой, и где-то высоко над головой в бескрайнем  синем  небе  снова  мощно
прошелестели белые крылья Дедала, и в этом тающем  шуме  таилось  все  то,
чего не было в моей жизни и никогда  уже  не  будет.  И  многозначительная
ухмылка Гермеса вновь возникла передо мной, четкая, как силуэты  деревьев,
на миг вырванных из мрака ветвистой вспышкой молнии.
   Предсказания Гермеса  сбылись.  Я  проиграл,  обретя  удачу,  проиграл,
ввязавшись в игру, где победитель теряет все. Возможно, я проиграл еще лет
пятнадцать назад, когда передо мной открывалось множество  дорог  и  можно
было предпочесть ту, по которой я шагал все эти годы, совсем другую.
   Не вышло из меня Анти-Геракла. Люди опрокидывали мое  мнение  о  них  и
отказывались играть написанные мной для них роли. Не  получилось  из  меня
всезнающего и всевидящего божества. Что дальше? - вынужден я был  спросить
себя. В самом деле, что?
   Минос отомстил мне, дав столько денег, что я отныне  мог  не  думать  о
них. Мой триумф был преходящим, как все мимолетное,  и  ненужным  мне.  Не
было целей, не было смысла жизни, не к чему стремиться  и  нечего  хотеть.
Пустота. Серая гладь Стикса. Неужели - мне стало страшно, но я обязан  был
додумать ту мысль до конца, - неужели такие, как  я,  всегда  обречены  на
поражение?
   Я вошел в дом, нажал медную шляпку гвоздя, открывавшую тайник, и достал
тщательно  перевязанную   шнурком   кипу   листьев   папируса   -   основу
монументального труда "Что есть человек". Постоял, покачивая ее в руках, а
когда тоска и отчаяние стали непереносимыми, резко повернулся и  что  есть
силы швырнул листы в спокойное пламя очага.
   Взлетели искры  и  пепел,  огонь  притух  сначала,  потом  ожил,  листы
папируса трещали, занимались с краев, становились прозрачно-золотистыми  и
вспыхивали, корчились, сворачивались в черные  хрупкие  трубочки.  Сгорали
измены и ложь; предательства и подлости, следы преступлений и  распутства,
непродуманных   решений   и   интриг,   обдуманных   со   всей   возможной
скрупулезностью... Я не напишу этой книги.  Впрочем,  я  и  своим  горьким
опытом не стану делиться, так что, вполне возможно,  спустя  годы  и  века
кто-то другой замыслит нечто подобное и, быть  может,  доведет  работу  до
конца. Но что ему это даст?
   Что же делать? Я не настолько глуп, чтобы расшвырять золото  нищим  или
утопить его в море. И руки на себя не наложу. Я буду  ждать,  может  быть,
еще очень долго, и, смею заверить, моя жизнь не будет  состоять  из  одних
лишь стенаний и уныния. Но горечь поражения останется со мною навсегда.
   Я не могу больше оставаться здесь, в этом городе, в  этой  стране.  Нет
мне здесь места. Мне все равно, в какую сторону плыть, и  поскольку  ветер
дует в сторону Египта,  какая  разница?  Все  страны  мира  мне  одинаково
безразличны.
   Я крикнул, и появились женщины, так быстро, словно они стояли за дверью
и ждали зова.
   - Собирайтесь, - сказал я. - Мы уплываем в Египет. Дом, все, что нельзя
взять с собой, - пусть все это провалится в Аид. Понятно? Мне этот хлам не
нужен, понадобится, купим дворец...
   И удивительное  дело  -  моя  злоязыкая  Ипполита,  сберегавшая  каждый
дырявый котелок, стоптанные сандалии и  растрепавшиеся  веники,  сроду  не
удержавшаяся, чтобы не прокомментировать любой мой поступок и решение,  на
сей раз ни словечка не сказала. Она постояла, гладя меня по  плечу,  потом
вдруг промолвила:
   - А помнишь, малыш мой, какие у тебя были  способности  к  садоводству?
Никарис тебе такое будущее предсказывал...
   - Не помню, - вяло сказал я, и я  действительно  не  помнил  ни  давней
любви к садоводству, ни этого Никариса. - Иди, старая, иди.
   И она вышла, бормоча что-то насчет носильщиков,  которых  надо  нанять,
насчет корабля. Я сел на прежнее место и бессмысленно смотрел  в  огонь  -
уже и пепел сгоревших папирусов раскрошился.
   Рета подошла, положила руку мне на плечо, как только что Ипполита, и  я
готов был поклясться, что в этом была жалость, что  она  каким-то  образом
ухитрилась заглянуть в мою душу и узнать ее тайники. Не приму я жалости ни
от кого, от женщины в особенности,  но  я  был  слишком  опустошен,  чтобы
сопротивляться или возмущаться.
   - Я люблю тебя, - сказала она.
   Я подумал, что совсем не знаю женщину, с которой жил  в  одном  доме  и
спал на одном ложе, и вспомнил, что однажды она уже опровергла сложившееся
было о ней впечатление. И ни о чем больше не думал - сил не хватало.
   - Я люблю в тебе того, кем ты мог бы стать, - сказала  Рета.  -  Но  не
стал и не станешь никогда...
   И снова я ничего ей не ответил - все, что могло бы  произойти  со  мной
полтора десятка лет назад, так и осталось миражом, по не  пройденным  мной
дорогам ушли другие, стих вдали шелест белоснежных крыльев,  остался  лишь
пушистый пепел на прогоревших угольях очага.
   И некого винить, кроме самого себя.



        ЭПИЛОГ. ТЕЗЕЙ, ПОКА ЕЩЕ ЦАРЬ АФИН

   ...И когда Тезей, пока еще царь Афин, вернулся  из  прошлого  и  поднял
голову, он увидел, что тени отступают к завесе  мрака  и  тают  во  мраке,
уходит Минос, царь Крита, в пурпуре и  золоте,  уходит  Горгий,  начальник
стражи Лабиринта, в серебряном панцире, уходит  Ариадна,  прекрасная,  как
радуга, и темнота поглощает их, уносит с собой прошлое. Но остались Рино с
острова Крит, толкователь снов, и тот, неразличимый,  в  самом  дальнем  и
темном углу.
   - Ну что, дружок? - спросил Рино. - Вот мы и  вспомнили,  как  оно  все
было. Интересные бывали времена, любопытные случались истории, верно? Ну и
как, ты добился всего, чего хотел? Я,  вообще-то,  много  о  тебе  слышал,
специально следил, признаюсь...
   - Да, - сказал Тезей. - Я был  с  Гераклом,  когда  он  шел  воевать  с
амазонками, когда он  освободил  Прометея,  я  женился  на  Федре,  сестре
Ариадны, водил армии и  строил  города.  Я  убил  разбойника  Прокруста  и
страшного вепря. И никому и никогда больше  не  удавалось  заставить  меня
поступиться моей совестью.
   Он говорил, обращаясь не к Рино, а к смутной фигуре в дальнем углу,  но
тот не шевелился и молчал, и Тезей не знал, услышаны ли его  слова,  и  не
знал, зачем он все это говорит.
   - Иными словами, - сказал Рино, - ты прожил в общем-то банальную  и  не
принесшую  особых  триумфов  жизнь.  Еще  один  царь  с  его  стандартными
занятиями, достижениями и промахами.
   - Я был с Гераклом...
   - Я помню, - сказал Рино. - Ты шел с Гераклом  против  амазонок  -  еще
одна война где-то на окраине. Пояс царицы амазонок, который добыл  Геракл,
стал одним из его подвигов, а твои подвиги ограничились тем, что ты пленил
прекрасную Антиопу, позабавился и сбыл ее с рук, когда она тебе надоела.
   - Я был с Гераклом, когда он освободил Прометея. Прометей называл  меня
своим другом,