ю  диковину,  не  сразу  и,  сообразив,  что  видит обыкновеннейший
дорожный  знак  под казенным  названием  "Конец населенного  пункта".  Успел
отвыкнуть даже от столь мизерных примет прежней жизни.
     -- Юксаево...-- пробормотал Эмиль, выжимая сцепление.-- Прикинем хрен к
носу... Если Макарыч ничего не  напутал, а я все понял правильно,  нам вроде
бы туда... Там и будет мост... А на другом берегу и Шкарытово близехонько...


        Глава седьмая. Абордаж по-шантарски
     Получилось, как в одесском присловье. "Или одно из двух..." То ли алкаш
Макарыч  напутал,  то  ли  Эмиль  чего-то  недопонял  --  правда,  Вадим  из
осторожности воздержался от каких бы то ни было комментариев вслух...
     Все и без комментариев  стало ясно, когда за очередным поворотом лесной
дороги вдруг открылась  река --  конечно, до Шантары ей было далеко, но и не
ручеек, который можно перейти вброд. Настоящая река, метров двести шириной.
     Разбитая  колея   кончалась  на   песчаном   берегу  --  там  виднелись
многочисленные следы шин,  повсюду валялись  бревна,  одни лежали  на  суше,
другие наполовину  в  воде,  и справа, и слева на  серой  глади  красовались
огромные  плоты,  перевязанные стальными тросами, и ими  же  прикрепленные к
кольям на берегу.
     Заглушив  мотор,  Эмиль вылез. Встал,  широко расставив ноги, глядя  на
реку. "Наполеон на  Воробьевых горах,-- мысленно фыркнул  Вадим.-- Ключей от
города не дождаться".
     --  Ну, и  куда  мы  забрели?  -- без  всякой подначки,  скорее  уныло,
поинтересовалась Ника.
     --  Ботал  Макарыч  про  леспромхоз...-- скорее  самому себе,  чем  ей,
сообщил  Эмиль.--  Понятия  не имею,  выше он  по реке или ниже, но с  одним
разобрались: Шкарытово на  том берегу, за лесом, километрах в пяти-шести или
чуть подале, но это уже неважно...
     -- Так мы что, дошли? -- вырвалось у Ники.
     -- Почти, малыш,  почти...-- усмехнулся Эмиль.--  Переправиться  на тот
берег, пройти лесом... Уж Шкарытово-то не иголка в стоге сена, отыщем...
     -- Есть идеи? -- машинально спросил Вадим.
     --  А  вот они, идеи,  у  берега, на  приколе...--  рассеянно отозвался
Эмиль.-- Были мы сухопутными, теперь станем водоплавающими. Ника, ты ведь  у
нас по Мане сплавлялась? Ну вот, пищать не будешь... Дело знакомое.
     --  Тут поглубже, чем на Мане, будет,-- сказала она  со знанием дела.--
Шестами до дна не достанешь...
     -- А что  делать? --  Эмиль достал топор из-под  сиденья.-- В  конце-то
концов, не Шантара, да и порогов нет, как-нибудь переплывем...
     Оглядевшись, он  подошел к тонкой  высокой сосенке и  взялся за работу.
Ника  отправилась  осматривать плоты.  Одному  Вадиму не  нашлось  полезного
занятия -- бесполезного, впрочем, тоже. А  потому хватило времени  прокачать
ситуацию.
     Не  будут они  тянуть  до  бесконечности.  Либо  прямо  здесь,  либо  в
Шкарытово  этой  произойдет.  У  них  потом  будет  время,  чтобы  продумать
убедительные показания. Так что -- ушки на макушке...
     Закончив  работу, Эмиль подошел к самой воде, размахнулся как следует и
швырнул пом-повушку подальше.  Ружье плюхнулось  в  воду, подняв сноп брызг.
Эмиль еще долго ходил потом у берега, забредая в воду по колени, тыкая в нее
шестом. Обернулся:
     --  Заводи  машину и  под®езжай  во-он туда... Вадим на первой передаче
подвел "Газель" к воде, побыстрее выскочил, держась так, чтобы Эмиль не смог
ненароком  зайти за  спину --  и  к  тому же не  заметил  умышленности этого
маневра.
     -- Раз-два, взяли!
     Все  трое навалились на железный кузов, упираясь обеими руками, скользя
на  влажном  песке,  принялись   толкать  несчастную  машину  в  реку.  Дело
помаленьку  продвигалось.  Справа  вдруг  раздался  предостерегающий  вскрик
Эмиля, он отпрыгнул, отшвырнув за ворот Нику. Вадим едва  успел отскочить --
кузов вздыбился, едва  не вмазав ему  по челюсти нижним краем, еще  секунда,
еще сантиметр, и поминай, как звали...
     Машина ухнула в реку, подняв широкие веера прохладных брызг, забулькали
огромные пузыри, вырываясь из кабины, и "Газель"  в несколько секунд исчезла
с глаз,  оставив широкий,  разбегавшийся все  дальше  полукруг. Вадим ощутил
слабую дрожь в  коленках --  еще секунда,  и выломало бы челюсть к  чертовой
матери.  Эмилю не было нужды подстраивать несчастный случай  --  как тут его
подстроишь? -- он, надо  полагать,  положился на  ход  событий.  И  едва  не
выиграл. Мимолетное разочарование на роже имело место...
     От  перенапряжения  показалось  даже,  что  поблизости  звучит  веселая
музыка. Вадим тряхнул головой,  отгоняя наваждение, пошел  следом за ними  к
плоту, возле которого на берегу лежали три высоких шеста  -- молодые сосенки
с неровно обрубленными сучьями. Эмиль принес еще парочку вовсе уж молодых, в
рост человека, сосенок с густыми кронами. Пояснил:
     -- Весла из них хреновые, но лучше, чем ничего. Если...
     Музыка   не   исчезла,  наоборот,   становилась   громче,   отчетливее,
раскатистее. Боясь  за собственный рассудок, Вадим едва не зажал уши  руками
-- и тут увидел, что его спутники растерянно вертят головами, глядя на реку.
Понял, что музыка вовсе не примерещилась -- она есть!
     Она существует в реальности, она приближается слева, против течения!
     -- На плот! -- прямо-таки заорал Эмиль, глядя в ту сторону.
     И  одним ударом  топора перерубил пополам  толстый  кол.  Плот из  трех
звеньев,   на  котором  вольготно   разместилось   бы  человек  с  полсотни,
показалось, стартовал, как ракета. Полоса  воды меж ним и покинутым  берегом
ширилась с удивительной быстротой.
     Эмиль,   вогнав  шест  в  воду  почти   на  всю  длину,  рычал   что-то
неразборчивое, но Вадим и так старался, как мог, неуклюже тыкая своим шестом
в дно, рядом, азартно сгибаясь  и распрямляясь, трудилась Ника. В результате
их усилий плот помаленьку несло к середине... К теплоходу.
     Он выплыл из-за прикрытого  сопками изгиба реки, шел словно бы прямо на
них  ошеломляющим белоснежным  видением, и  был уже достаточно близко, чтобы
прочесть название: "Федор Достоевский". Прекрасно знакомый белый пароход, на
борту которого они  раз десять оттягивались на всю катушку, еще один атрибут
сладкой  жизни  богатеньких шантарских  буратин, хозяев жизни, белых  людей,
новых  русских... Вадиму даже показалось, что он встал на пороге собственной
квартиры -- настолько знаком и близок был красавец "Достоевский".
     На палубах  стояло  множество ярко  одетых людей,  динамики  безмятежно
орали:
     А я -- бамбук, пустой бамбук!
     Я -- московский пустой бамбук!
     Даже этот  идиотский шлягер казался сейчас верхом совершенства. Горячая
любовь к миру, человечеству, всему  окружающему захлестывала горячей волной,
имевшей некое родство  с оргазмом. Они вдруг оказались дома! Там, на палубе,
стояли такие же, свои, классово близкие...
     На  теплоходе  послышались  резкие  металлические  удары  колокола,  он
ощутимо замедлял ход. Плот звонко стукнулся  крайними бревнами о белоснежный
борт "Достоевского". Опасно перевешиваясь через ажурные белые перила, троицу
странников  разглядывали  ярко  и  богато одетые  люди,  на  них  нацелилось
несколько  видеокамер, и  Вадим,  расплывшись  в  блаженной  улыбке, сначала
удивился, почему не понимает ни слова из обрывков оживленных разговоров,  но
тут же  догадался: да это же сплошь иностранцы, конечно, "Федьку" в  который
раз подрядили возить  по экзотическим местам  млевший  от  сибирских  красот
импортный люд.
     -- Трап! --  крикнул Эмиль,  яростно жестикулируя.-- Трап спустите, что
вы стоите?
     Эта  реплика  вызвала  новый взрыв оживленных  пересудов на  непонятных
языках,  обстрел  видеокамерами  --  но ничего  похожего  на  трап так  и не
появилось.
     -- Хелп, плиз! -- в приливе изобретательности вспомнила кое-что Ника.--
Гив ми э трап, плиз!
     (Так уж получилось, что знанием хотя бы одного иностранного языка никто
из троицы не был отягощен -- знали-помнили с десяток ходовых фраз, и только.
В капиталистических  заграницах  давно уже  лучшим  толмачом  служил толстый
бумажник  с баксами или престижная кредитная карточка, а  это-то у  них  под
рукой в заграничных вояжах всегда имелось...)
     На палубе что-то  изменилось --  ага, в  толпе, деликатно отстраняя  за
локотки валютных  туристов, появились плечистые мальчики в знакомой униформе
здешней  секьюрити:  светло-синие  костюмы,  полосатые  галстуки,  нагрудные
карманы  пиджаков  украшены  гербом  Шантарска  на  фоне  золотого  якоря  и
соответствующим английским  словечком. Один перегнулся  к плоту -- вроде  бы
уже   виденная  однажды   толстощекая  физиономия,   аккуратная  прическа  и
невероятно злые глаза:
     -- Вы что, бичева, охренели? Греби отсюда!
     У  Вадима  медленно  сползла  с  лица блаженная  улыбка.  Он  вспомнил,
сопоставил, поставил себя на их место -- и  ужаснулся.  Представил,  как все
трое  выглядят со стороны. Справедливость в отношении обряженного в лохмотья
незадачливого твеновского принца была восстановлена лишь в последней  главе,
а до того пришлось пережить массу  неприятностей, когда сама жизнь висела на
волоске...
     -- Греби отсюда, говорю! Куда вас, к черту, несет?
     -- Позови капитана! -- крикнул Эмиль.-- Кому говорю?
     Вадим    лихорадочно    пытался    вспомнить   имя-отчество    капитана
"Достоевского", кого-то  из помощников --  уж тогда-то могли и призадуматься
сытые  широкоплечие мальчики!  -- но, как  ни старался, в  голову ничего  не
приходило. Кто помнит, как зовут очередную обслугу? На  борту еще  держишь в
памяти, но вот сойдя на берег...
     --  Сейчас!  --  расплылся в  улыбке  охранник.--  И капитана  тебе,  и
фельдмаршала... Разуй глаза, деревня! Не  продаем  мы водки, а ту, что есть,
тебе в жизнь не купить, откуда у тебя такие бабки...  Отвали от борта, морды
бичевские! Спецсредства применю! У нас тут иностранцы...
     -- Я генеральный директор...-- крикнул Вадим.
     Его оборвал хохот в четыре сытых глотки:
     -- А я -- Ельцин! Вон и Чубайс топчется! Сейчас и Клинтона приведем!
     -- Говорю вам, мы -- шантарские бизнесмены... Позовите капитана!
     Воровато оглянувшись  на  расступившихся иностранцев,  все  еще  весело
лопотавших нечто совершенно непонятное, верзила громко прошипел:
     -- Ты что ж это, по-человечески не понимаешь, деревня обдристанная? Ну,
смотри...
     Он  выхватил из-под полы безукоризненного пиджака  огромный "Айсберг" и
взвел курок, предупредил с гнусной ухмылочкой:
     -- У меня тут резинки... Уши отстрелю, дя-ревня! Греби от борта!
     Его сосед тоже вынул пистолет и прицелился. Иностранцы щебетали, ничего
абсолютно не соображая в  происходящем, оба мордоворота оскалились  так, что
было  ясно:  вот-вот выстрелят,  и  ничего  они не  желают слушать,  заранее
выне-ся вердикт... У Вадима  от невероятной обиды  едва слезы не брызнули из
глаз, он растерянно смотрел на палубу, но  там так  и не появилось никого из
команды.
     Эмиль  уже  отталкивался  шестом  от  белоснежного  борта,  а  охранник
озлобленно комментировал:
     -- Легче, легче,  бичара, краску не поцарапай, а то  шарахну напоследок
промеж глаз...
     Рядом с ним появились два матроса, без всяких вопросов стали отпихивать
плот  длиннющими баграми. Его помаленьку сносило  по течению,  к корме.  Там
забурлила вода, теплоход осторожненько набирал скорость.
     -- Греби! -- заорал Эмиль.-- Под винт попадем, перемелет, к черту!
     Вадим схватил сосенку, принялся остервенело  загребать, уже не глядя на
корабль. Мимо проплыла белоснежная корма, плот стало  швырять на поднявшейся
волне,  все трое повалились ничком,  стараясь уцепиться  за  туго  натянутые
витки стального троса. Вода плеснула на плот, он колыхался на взбаламученной
воде, как  щепка. Вадима  вдруг пронзил  страх:  тут-то и шарахнет  по башке
шестом, столкнет  в  реку! Он по-крабьи,  боком, на  четвереньках отбежал  в
сторону. И едва не сорвался в воду по собственной неосторожности.
     Удержался  на  краю. Тем временем  плот  перестал  колыхаться.  Веселая
музыка уже едва  доносилась,  "Достоевский",  как прекрасный  мираж, растаял
вдали.
     Ника плакала, скорчившись посередине плота, слезы  лились в три  ручья,
меж всхлипами прорывалось:
     --  Господи  боже  мой, это  неправильно,  нельзя  же  так...  Это ведь
"Достоевский"...
     Эмиль хмуро  полуобнял ее, молча гладил по голове. Плот, неуправляемый,
мирно   плыл  по   течению  в  сторону,   противоположную  той,   где  исчез
"Достоевский", его несло почти посередине реки.
     --  Судьба  играет  человеком, а  человек играет на  трубе,-- вьмученно
усмехнулся Вадим.-- Есть тут одна светлая сторона: нас снимали камер десять,
так что надежно запечатлелись для истории, все втроем...
     Это опять-таки было  сказано для Эмиля, неизвестно,  правда,  сумел  ли
друг-враг сделать надлежащие выводы. Он вдруг вскочил, рявкнул:
     -- Хватит, расселись! Опять на тот берег сносит!
     Схватил топор, каким-то чудом не смытый в реку во время всех  толчков и
колыханий, принялся обрубать трос, крепивший крайнее звено. Заорал:
     --  Шесты  держите,  упустим!  Весла!  Вадим  схватил импровизированное
"весло", что есть сил стал ворочать им в воде, отлично сознавая бесплодность
своих усилий. Правда, чуть  погодя, когда Эмиль, окончательно затупив топор,
сократил плот втрое,  оставив  от  него одно-единственное звено,  дела пошли
получше: связка всего из полутора десятков бревен стала гораздо более легкой
и маневренной, даже с их скудными подручными средствами ее удалось повернуть
и направить к противоположному берегу. Он понемногу приближался. Вадим сидел
на "корме", старательно заправляя в брюки рубаху -- наган едва не вывалился.
     Потом шесты уперлись в дно, и управлять плотом стало совсем легко.


        Глава восьмая. Чем крепче нервы, тем ближе цель...
     Вадиму  как-то   попадалась  статейка  местного,  малость   подвинутого
краеведа  Чумопа-лова -- он их принес  в офис целую стопу, слезно  вымаливая
денежки на издание книги о  шантарской старине. Денег он, как и в  полусотне
других  фирм, не  добился и навсегда исчез с горизонта, а  папка с вырезками
некоторое  время  валялась на  подоконнике,  и ее  порой  от  нечего  делать
просматривали. Так вот, по Чумопалову, в  основании  городка  Шкарытово  был
повинен некогда флотский мичман  Сутоцкий со стоявшего  в Кронштадте корвета
"Проворный".  Господин  мичман,  неделю кушая водку --  от скуки и  в  целях
предохранения от  скорбута, в  конце концов пришел в изумленное состояние  и
стал носиться  по палубе с морской офицерской саблей образца 1811-го года --
длиной, между прочим,  девяносто семь сантиметров.  Кого-то слегка оцарапал,
задев  главным образом  филейные  части разбегавшихся  от него  сослуживцев,
кого-то загнал  на мачты.  Мичмана довольно быстро удалось заманить в тесный
уголок  под  предлогом  распития очередного полуведра  и  связать. Дело  для
императорского  военного  флота  было, в общем,  житейское  --  но  на  беду
мичмана, все его художества произошли аккурат 14 декабря 1825 года.  Капитан
первого ранга Штернкрузен,  не без оснований подозревавший  мичмана в амурах
со своей юной супружницей, без промедления накатал  донос и пришил политику.
Сгоряча  Сутоцкого,  не  особенно и  разбираясь, закатали  на берега далекой
Шантары. По  версии Чумопалова, именно мичман основал здесь первое поселение
и,  терзаемый  ностальгией  по  соленым  просторам,  дал ему  сугубо морское
название  Шкаторина.   В  дальнейшем  сухопутный   сибирский   народ,  слабо
разбиравшийся   во  флотской   терминологии,  путем   многих   промежуточных
перестановок букв перекрестил Шкаторино в Шкарытово.
     Черт  его знает,  как  там обстояло при  некогда осуждаемом,  а  ныне в
приказном   порядке  реабилитированном  царизме,   но  дыра   была   жуткая.
Причудливая  смесь  из потемневших  от  старости  бревенчатых  изб,  парочки
бетонно-стеклянных магазинов  советской постройки, двухэтажных бараков стиля
"позднеежовский вампир" и нескольких хрущевок, серыми коробками вздымавшихся
над дощатыми крышами в самых неожиданных местах.
     И все же они были на седьмом небе, когда после двухчасового марш-броска
сквозь тайгу увидели впереди, на обширной равнине, чересчур уж не похожее на
обычную  деревеньку  поселение   и  поняли,  что  это  --  Шкарытово,  земля
обетованная.
     Сначала, не зная дороги, угодили  в частный сектор,  долго  петляли  по
узеньким улочкам, где случайно оказавшиеся во дворах и на лавочках аборигены
смотрели  на них с неприкрытой враждебностью, а  один даже выпустил на улицу
здоровенного  лохматого кабыздоха и, невинно  уставившись  в другую сторону,
стал ждать  развития событий. Пес,  к счастью,  оказался поумнее хозяина  --
посмотрел на трех путников би-чевского вида, подумал и отправился куда-то по
своим делам, попользоваться неожиданной свободой.
     -- Вон туда,-- показал Эмиль.
     -- А почему? -- без особого интереса спросила Ника.
     -- Трубу  видишь? Определенно котельная,  а где котельная, там и бомжи,
закон природы...
     Он оказался прав -- особенного скопления бомжей  возле крайне уродливой
кирпичной котельной не наблюдалось, но один оборванец все  же наличествовал,
сидел у  глухой  стены  на ломаном ящике, держа меж  ног  полупустую бутылку
бормотухи и  явно  терзаясь  сложнейшей философской проблемой:  что  делать,
когда она опустеет?  Завидев троицу, он на  всякий случай спрятал бутылку во
внутренний  карман  засаленного  пиджака  и  принялся  настороженно  зыркать
подбитыми глазами.
     Эмиль  придвинул ногой  один из  валявшихся  в  изобилии  ящиков, сел и
протянул бичу сигарету фильтром  вперед. Тот  взял не  без опаски, закурил и
поплотнее прижал локтем драгоценный сосуд.
     --  Да  ты не  бойся, не отнимем,-- сказал  Эмиль  дружелюбно.-- Ты как
следует посмотри, сам увидишь, что с похмелья не страдаем...
     -- Хер  вас знает,-- опасливо сказал бомж.--  Оно  с одной  стороны  --
конечно, а с другой сомнительно. Вдруг вы мафия, органы  вырезать начнете...
Ходят слухи...
     --  Какая  мафия...--  вполне искренне  поморщился Эмиль.-- Органы твои
если  кому  и  пересаживать,  так  только  Егорке  Гайдару,  чтобы  загнулся
побыстрее на радость честному бизнесу... Ты что, дядя, живешь тут?
     -- Живу, пока  тепло,--  сказал бич.--  Похолодает, в Шантарек придется
подаваться, а то тут вымрешь, как мамонт.
     -- Вот  и у нас похожая беда. Поиздержались и обеднели, а до  Шантарска
добраться  необходимо. Мы люди новые, а  ты явный старожил...  Да ты пей, не
отымем...
     Засаленный  решил  рискнуть,  вынул  бутылку  и влил в  себя  половину.
Поинтересовался с надеждой:
     -- А на пузырь у вас нету?
     -- Веришь, нет, даже  на  коробку  спичек нету,-- сказал Эмиль.--  Я же
говорю,  обнищали до предела. Посоветуй,  как до Бужура  добраться.  Автобус
ходит?
     -- Раз  в день, в восемь утра, от автовокзала. По  выходным не ходит, а
сегодня как раз воскресенье... Сорок рублей билетик.
     -- Ого... Тут же всего-то сорок кэмэ.
     -- Вот по рублю за кэмэ и выходит. Рынок...
     -- Подработать  где-нибудь  можно?  Чтобы  заплатили  денежками,  а  не
одеколоном?
     -- Вот это  сомнительно,-- сказал засаленный.-- Народец тут живых денег
почти что и  не  видит, кроме  пары буржуев. Которые в киосках засели. Можно
вон в котельной уголек покидать,  можно этого уголька нагрести в  мешок -- с
оглядкой,  чтоб  кочегары  не  видели,  а  то  откомму-низдят --  и  продать
частникам.  Только все  равно  бражкой расплатятся.  Я вот  как раз  сижу  и
приглядываюсь, как бы нагрести...
     -- Это что, весь фронт работ?
     -- Ага. У  магазина грузалем  не подкалымишь,  там  своя  мафия  в кучу
сбилась.  Да и  платят там опять-таки  бормотухой... Звали меня,  дурака,  к
геологам, у этих за месяц  можно приличный рублик сколотить, а я лежал после
стек