выпирающим
из-под бортов его псевдоморского кителя,  с  действительным  или  показным
безразличием молча посасывал ледяной кофе с мороженым.
   Фрэнк, родной брат Полетты и, кстати, очень на  нее  похожий,  оказался
коллегой Майка - управляющим блоком химической автоматики.  "Король  нашей
химии", - представил его Лабард, безраздельно владевший  разговором.  Даже
Грэгг, суховатый и седовласый владелец  контрольного  пакета  акций  "Хаус
Оушен компани" и фактический босс Лабарда, ни разу не перебил его.
   - Вернемся к Роджеру, - говорил Лабард. - Я все-таки не понимаю, почему
вы расторгаете контракт. Мы нарушили его? Нет. Вас обсчитывали? Тоже  нет.
Вы имели здесь больше, чем любой равный вам инженер на континенте.
   - Вы же знаете, - поморщился Роджер, - наследство позволяет мне создать
собственную лабораторию в Штатах.
   - А разве здесь у вас ее нет?
   - Трудно сообразить что-либо путное после дежурства в диспетчерской.
   - Вы цените деньги, Роджер. Ваш счет у нас чист: ни цента долгу. И вы с
легким сердцем выплачиваете нам прожиточный минимум  остальных  лет.  Двух
лет. Где же логика?
   - Логика в свободе капитала, Лабард, -  неожиданно  вмешался  Грэгг.  -
Насколько мне известно, сумма  наследства  Роджера  вполне  позволяет  ему
рискнуть неустойкой.
   - Не верю, - встряхнул длинными волосами  Доминик.  -  Это  не  свобода
капитала и не свобода времени. Это освобождение от нашего общества. Вы  не
любите Дом, Роджер.
   - Что подтверждают и мои данные, - как бы вскользь, никому не  глядя  в
глаза, бросил Лойола.
   "Вы правы: не люблю, - хотелось крикнуть Роджеру, - и жажду свободы. От
страха, от сыска, от невидимого и неслышимого насилия". Но  он  промолчал.
Лабард знал, что говорит.
   И тут подняла ресницы Полетта.
   - А за что ему любить Дом, Доминик? За электронные развлечения  Лойолы?
За свободу его "иезуитов" открывать наши комнаты и рыться в наших бумагах?
О  какой  свободе  идет  речь?  Я  не  могу  без  специального  разрешения
воспользоваться ни краулером, ни тюбом. Это я. А Роджер? А Джонни? А Майк?
Не рассчитывайте, Майк, на морские прогулки и  летние  отпуска.  Здесь  не
заинтересованы в свободе ваших передвижений.
   Доминик Лабард побледнел, замер, машинально согнул серебряную вилку, но
сдержался.
   - Не знал. Моя дочь переходит в оппозицию.
   - Две неправды, - откликнулась Полетта. - Первая: я помогаю, а не мешаю
вам. Как секретарь я бы удовлетворила даже Лойолу. И  вторая:  я  не  ваша
дочь.
   - Приемная, Полетта. Но что это меняет? Я  вырастил  тебя,  как  родную
дочь.
   - Котенка тоже можно вырастить, Доминик.
   - Полетта права, - поддержал сестру Фрэнк. - Вырастить и воспитать  еще
не значит отнять право мыслить по-своему.
   Семейный спор, думал  Майк.  А  пожалуй,  это  не  только  спор,  но  и
расхождение во взглядах, скрытая, но уже обнаруживающая себя враждебность.
Ведь Полетта не случайно дружит с Роджером, а отношение Роджера к Дому уже
известно. И Джонни хотя и молчит, только губами  поводит,  словно  резинку
жует, но явно сочувствует и Полетте и Фрэнку. Значит, в Доме действительно
есть оппозиция его  главе  и  создателю,  и  Доминик,  вероятно,  об  этом
догадывается, а Лойола наверняка знает. Тогда Лабард должен дать бой своим
скрытым противникам, дать бой именно сейчас, чтобы завоевать Майка, потому
что именно сейчас Майк должен решить, примкнуть ли  ему  к  оппозиции  или
остаться нейтральным. Ведь пять лет впереди уже отнял контракт, а  у  него
нет наследства, чтобы выплатить неустойку, а  может  быть,  сейчас  Лабард
преодолеет его сомнения.
   И Доминик, словно прочитав мысли Харди, повел наступление, как адвокат,
убежденный в правоте подсудимого, расчетливо и вдохновенно.
   - Не любить Дом нельзя. Все, что о нем писали как о чуде, - правда, и я
не стыжусь напомнить об этом. Я убежден, что это и вершина демографической
мысли. Вообразите себе моря и  океаны  мира,  застроенные  тысячами  таких
домов. Островов хватит. Бермуды, Багамы, Гавайские, Соломоновы -  мало  ли
их? А ведь такому  дому-городу  нужна  только  скала  размером  не  больше
футбольного поля. Все  население  Земли  можно  будет  разместить  в  этих
океанских волчках - пять, десять, двадцать  пять  миллиардов.  Не  страшен
никакой  демографический  взрыв,  никакая   перенаселенность.   На   Земле
останутся  -  я  имею  в  виду  сушу  -  только  опустевшие  города-музеи,
свидетельство прошлого нашей цивилизации, охотничий рай  лесов  и  поля  -
сельскохозяйственная  кухня  планеты.  Воскреснут  изобилие  викторианских
житниц, романтика древних странствий по миру и цветущая прелесть  природы,
не  тронутой  человеком.  Давайте,  Грэгг,  строить  такие  дома  по  всем
архипелагам мира. Вкладывайте в них свои миллиарды -  выручите  триллионы.
Станете вместе с Хенесси властителями единого мира!
   - А кто об®единит этот мир, Доминик? - тихо  спросил  Грэгг,  отхлебнув
разведенный виски из бокала со льдом. - Кто об®единит наши страны и нации,
перекроит   их   экономику,   сплавит   политику   и    перелицует    быт?
Социалистическая система? Едва ли это устроит нас с вами. ООН?  Что-то  не
верится. Мировая война?
   - А вдруг?
   - Тогда  мы  назначим  вас  фельдмаршалом,  -  засмеялся  Грэгг.  -  Вы
неисправимый мечтатель, Доминик. Прямой потомок ламанчского рыцаря.  Живой
анахронизм. Нет, мой друг, имеется другой, куда более реальный проект.
   - Какой?
   - Дом станет еще одним  американским  штатом.  В  ближайшие  месяцы  мы
попробуем войти с этим предложением в сенат. Прямая выгода для Дома и  для
государства. Дом становится административной государственной  единицей,  а
государство приобретает выдвинутую далеко в океан мощную  оборонную  базу.
Ну а мои миллиарды, Доминик, право, реальнее и прочнее ваших триллионов.
   Сжатые губы Лабарда чуть-чуть скривились. В усмешке?  Не  к  месту.  Но
Майку все же показалось, что он смеется,  беззвучно,  одними  глазами,  но
смеется откровенно и не стесняясь.
   - Штат? - повторил он. - Это мало. Очень, очень мало для Дома -  только
один штат.
   Он поднялся и, не прощаясь, пошел к выходу - высокий, длинноволосый,  в
белом фраке, точь-в-точь дирижер  симфонического  оркестра  где-нибудь  во
Флориде.



        5. ИЗ ДНЕВНИКА МАЙКА ХАРДИ. ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ

   В ноябре, на пятый  месяц  моего  пребывания  в  Доме,  я  начал  вести
дневник. Не часто и не регулярно, потому что времени было мало, да и  дело
это не легкое. Пишу не на бумаге, которую можно прочесть и  которую  негде
спрятать, а на магнитной нитке, тонкой, как  шелковинка,  и  прочной,  как
нейлоновый шнур. Для сохранности и безопасности наматываю ее  на  пуговицы
своего двубортного пиджака - никакая  "иезуитская"  слежка  не  обнаружит.
Пока закончил две записи, третью начал и ночами в уборной  прослушиваю  их
на крохотном  магнитофоне,  вмонтированном  в  старый  агатовый  перстень.
Раньше он без дела валялся -  забавная  поделка,  а  теперь  ношу  его  не
снимая. Агат отвертывается, нитка закладывается в отверстие, и, приложив к
уху, можно отчетливо слушать запись.
   Поначалу я подробно  рассказал  о  Доме,  о  его  кнопочной  роскоши  и
неограниченном потреблении, о  лифтовых  экскурсиях  по  этажам-уровням  и
прогулках по "улицам" с искусственным видом  на  океан,  о  сверхрынках  и
универмагах-гигантах, где можно приобрести в кредит все, что жадно ухватит
глаз, от пачки сигарет до миниатюрной пластинки, исполняющей  целую  оперу
или симфонию  на  проигрывателе,  втиснутом  в  зажигалку  или  пудреницу.
Казалось,   капитализм    создал    здесь    модель    идеальной    стадии
"постиндустриального общества  потребления",  но  я,  даже  не  будучи  ни
коммунистом, ни просто знатоком и почитателем Маркса,  все  же  разглядел,
что разрекламированная золотая цепь уже на изломе. В  дни  получек  редкие
"акционеры" Дома - а мы все считались таковыми, получая годичные премии  в
несколько акций на  брата,  -  радовались  двум  нулям  на  листке  своего
текущего счета.  Первый  -  в  графе  дневной  разницы  между  прожитой  и
заработанной суммой, второй - в графе месячной или годичной задолженности.
Неизменная  тенденция  ее  роста  в  конце  концов  превращала  пятилетний
контракт в семи- или восьми-, а то и десятилетний, а  "преуспевший"  таким
образом акционер "Хаус Оушен компани" мог купить себе свободу  лишь  ценою
приобретенных акций, да и то, если задолженность не превышала их суммы.
   Любопытно,  однако,  что  на  нижних  этажах  -  в  цехах,  мастерских,
лабораториях и офисах Дома - почти никто и не жаловался  на  его  порядок.
Молодые, здоровые парни, завербованные во всех странах, у себя  на  родине
считались  редкими   и   высокооплачиваемыми   специалистами.   Здесь   же
неограниченное потребление и королевские траты превращали их в  лунатиков,
бредущих с закрытыми глазами по карнизу американского небоскреба. В личные
карточки текущего счета они даже и не заглядывали.  Зачем?  Ведь  общество
здесь предоставляет им жизнь взаймы по образу и подобию миллионеров,  пока
они не постарели. А  перспектива  одинокой  голодной  старости  мало  кого
тревожит в  тридцать  или  сорок  лет.  Кто  похитрее,  сколотит  все-таки
капиталец, но хитрых не так уж много в  трехмиллионном  обществе  Дома,  а
если они и находятся, то могут смело украшать обложки журналов  как  живая
реклама "постиндустриальной" идиллии Дома.
   С обитателями его верхних этажей, за исключением друзей и связанных  со
мной по работе лиц, я почти не общался. Миллионеры и мультимиллионеры жили
обособленно, позволяя своим банкирам  оплачивать  любую  задолженность.  А
потребление здесь на трехсотых и четырехсотых уровнях стоило много дороже,
чем на любом мировом курорте, за  исключением  плавающего  острова  Майами
Флай-Айленд. Конечно, как  и  во  всяком  богатом  городе,  этот  суетный,
праздный сброд был смешан и перетасован, как карты в колоде, где  рядом  с
финансовым тузом ловчил в баккара мелкий червонный валет. С некоторыми  из
них был знаком и я, чокался в  барах,  обменивался  визитными  карточками,
курил свои или чужие сигары. Но ни один из них даже издали не подвел  меня
к тайне, которая заставила бежать Роджера.
   Именно сейчас я и включаю свой потаенный  магнитофон,  еще  и  еще  раз
вслушиваясь в слова дневника. Не ошибся ли я, не пропустил ли чего-нибудь,
не усмотрел ли в чьих-то словах какого-нибудь хоть и далекого, но  важного
для меня намека. Оппозиция?  Да  нет  же  здесь  никакой  оппозиции.  Есть
несколько горячих  голов,  возмущенных  диктаторскими  замашками  Доминика
Лабарда  и  электронным  сыском  Лойолы.  Они  искренне  восстают   против
материального    благополучия    человека,    если    оно    приводит    к
морально-этическому бесправию. Но ни один из них  не  знает  рецепта,  как
исправить это унизительное положение, и каждый  по-своему  относится.  Для
Фрэнка и Полетты это всего лишь результат болезненно  растущего  пагубного
властолюбия их приемного отца. Даже Джонни относится к нему с  философским
равнодушием: меня лично это не задевает, стерплю, погашу  задолженность  и
нищим, как приехал, уеду. Роджер в такой же ситуации сбежал еще раньше. Но
он знал больше  всех  и  -  главное  -  знал  тайну,  так  смертельно  его
напугавшую. Вот брошенную им перчатку и поднял я, твердо решив,  что  пяти
лет достаточно, чтобы раскрыть карты властителей Дома и сыграть с  ними  в
свою игру. В такой игре могут  участвовать  и  газеты,  всегда  падкие  на
сенсацию, и общественность, которую иногда можно разбудить от спячки.
   Автоматическому сыску Лойолы я  противопоставил  свой,  индивидуальный,
прибегнув так же, как и он, к электронике. Обнаружив, что  мой  крохотный,
вмонтированный в корпус ручных  часов  телевизор  полностью  дезорганизует
прием микротелепередатчиков, я подарил  его  Лойоле,  который  обрадовался
ему,  как  ребенок  новой   игрушке.   Взамен   я   получил   "иезуитский"
значок-пропуск, который облегчал мне пешеходные и  лифтовые  экскурсии  по
Дому. Все микрофоны в лаборатории  я  подавил  с  легкостью,  не  опасаясь
агентов Лойолы.
   Для через два он меня спросил:
   - Это ваш ручной телевизор подшучивает над микропередатчиками?
   - Конечно, - признался я невинно. - Я уже сконструировал еще один.
   - Примем к сведению. - Лойола сморщился, как надувная кукла, из которой
выпустили воздух. - Только больше  никому  не  дарите,  а  то  всюду,  где
появляюсь я, микропередатчики слепнут и глохнут.
   Но свой телевизорчик я сконструировал  иначе.  Он  мог  работать  и  на
другой волне, лучше, чем всякая микротелевизионная связь Лойолы, хотя и  в
том же  дециметровом  диапазоне,  рассчитанном  на  пределы  Дома.  Помимо
обычных телевизионных программ из Штатов, которые можно было  принимать  с
помощью дополнительной приставки, мой телевизор-крошка принимал и  сигналы
двух  микротелепередатчиков,  которые  я  собирался  тайком  установить  у
Доминика и Лойолы.
   Моя страсть к  конструированию  электронных  микроагрегатов  потихоньку
превращалась в некую манию, хотя и вполне последовательную.
   Фрэнк посмеивался:
   - Ты становишься техническим гением сыска...
   Смех смехом, конечно, но мой "технический гений" давал свои - и  вполне
пригодные к делу - плоды.
   Я сконструировал  еще  два  миниатюрных  оружия:  электронную  отмычку,
безотказно открывающую все виды  замков,  даже  с  цифровыми  наборами,  и
электронный пистолет, бивший на  двадцать  метров  крошечными  ампулами  с
мгновенно усыпляющим  газом,  несколько  миллиграммов  которого  полностью
выводили человека из строя минимум на два часа. Газ мне достал наш "король
химии" Фрэнк, он же отлил и "патроны" из тончайшего стекла, разлетающегося
в порошок при ударе о любое препятствие. Пришлось сконструировать такой же
пистолет и для Фрэнка.
   Свой я вмонтировал в перстень, который,  в  отличие  от  магнитофона  с
агатом, носил уже на другой руке,  причем  вмонтировал  очень  хитро:  при
повороте камня вправо открывался стреляющий агрегат, а при повороте  влево
- диск лучевого видоискателя. То был крохотный план  Дома,  увеличенный  с
помощью миниатюрной лупы до трех сантиметров в диаметре, с красной точкой,
скользящей во  всех  направлениях  и  позволяющей  сразу  установить,  где
находится лицо, с ней совмещенное.  Этим  лицом  был  Лойола,  которому  я
незаметно, но  прочно  вклеил  в  шеврон  позолоченную  бисеринку.  Она  и
управляла движением красной точки на  видоискателе,  показывая,  куда  шел
Лойола и где он задерживался.
   Четыре месяца работал я над своим  электронным  вооружением.  В  ноябре
привел его в действие. Первый микротелепередатчик мы с Полеттой установили
в кабинете Лабарда, находившегося в это время в Нью-Йорке. Не  обошлось  и
без трудностей. Лабард был слишком искусным инженером, чтобы не обнаружить
без выдумки установленный агрегат.  Но  мы  придумали.  Во-первых,  он  не
нащупывался обычными средствами магнитного поиска, а  во-вторых,  в  глазу
бронзового Вольтера на книжной полке его не нашел  бы  сам  Шерлок  Холмс.
Глаз высверлили и заделали так, что швы не просматривались  и  в  лупу.  А
придя домой, я опробовал фокус: на экране моего ручного  телевизора  сразу
же возникла улыбающаяся Полетта и часть стола с креслом  Лабарда.  "Ау,  -
засмеялась Полетта, - мы уже на крючке".
   С  Лойолой  все  оказалось  сложнее:  пришлось  ждать,  когда   я   ему
понадоблюсь.
   - Устрой мини-аварию с выводом  из  строя  телевизионных  контактов,  -
предложил Джонни. - Сумеешь?
   - А чинить он пригласит электронного Яго.
   - Бальца?
   - Может быть, Флетчера.
   - Предоставим обоих Полетте и Фрэнку. Кто откажется от выпивки за чужой
счет?
   - Бальц непьющий.
   - Зато он неравнодушен к Полетте.
   И в  один,  как  говорится,  прекрасный  день  авария  телеконтактов  в
кабинете Лойолы совпала с жестоким похмельем Бальца  и  Флетчера.  Я  ждал
видеофонного вызова. И дождался.
   - Подымитесь ко мне, Харди. Что-то с контактами. Для вас это задачка из
школьной практики.
   Я поднялся с инструментом. Что-то вскрыл, что-то сдвинул, что-то нажал.
Лойола не отходил от стола, видимо не рискуя оставить  меня  одного,  хотя
сейф был заперт сложнейшим электронным замком, а телеэкран закрыт  наглухо
замкнутой шторкой. Но, должно  быть,  что-то  в  кабинете  Лойолы  все  же
заставляло его держаться настороже.
   Именно тогда и прожужжал зуммер видеофона. Заговор  действовал:  Лабард
по настоянию Полетты  вызывал  Лойолу  для  срочной  беседы.  "А  если  по
видеофону?" - нехотя протянул Лойола. "Не  спорьте,  Педро,  -  услышал  я
голос Лабарда, - тем более что вы не один". Молодец Полетта, все учла!
   - Вам долго еще возиться? - недовольно спросил Лойола.
   - Минут пять - десять самое большое.
   - Закончите - уходите. Дверь за вами сама закроется.
   Я  остался  один.  Контакты  соединил  мгновенно.   Нашел   место   для
телепередатчика, вмонтировав его в раму портрета  Лабарда,  висевшего  как
раз  напротив  письменного  стола.  Прибор  был  настолько  мал,  что   не
прощупывался там ни рукой, ни зондом, а магнитный песок его обнаружить  не
мог. Затем я быстро, стараясь ничего не упустить из виду, обошел  кабинет.
Никаких секретов. Только две лифтовые двери у входа буквально  пригвоздили
меня к  месту.  Два  "мгновенника".  Почему  два?  У  одного  синяя  дверь
отличалась от своей соседки красной полоской  у  ручки.  Зачем?  Куда  мог
привести этот лифт? И не из-за него ли Лойола так не хотел  оставить  меня
одного в кабинете? Я повернул камень перстня: красная точка остановилась в
апартаментах Лабарда. Времени хватит, беседа шефа "иезуитов"  с  Домиником
по милости Полетты займет не менее получаса. И я рискнул, хотя и  понимал,
что риск может стоить жизни.
   Сначала нажал ручку двери с красной полоской. Дверь открылась  легко  и
бесшумно. Обыкновенная лифтовая  кабина  для  мгновенного  продвижения  по
Дому. Рискнул войти - ничего страшного, все на месте.  Никаких  панелей  и
указателей, кроме красной стрелки вниз на пусковой кнопке. Дверь, как и  у
всех "мгновенников", автоматически  закрылась.  Оставалось  только  нажать
кнопку. Я еще раз взглянул на застывшую на месте  красную  точку:  значит,
Лойола все еще сидел в кабинете Лабарда. Р-раз! И кнопка легко  сдвинулась
вглубь.
   Лифт без толчка, мягко и плавно переместил меня куда-то.  Автоматически
открылась дверь, оставив кабину на месте, как  и  у  всех  "мгновенников".
Значит, путь назад оставался открытым, если  только  лифт  не  вызовут  до
моего возвращения. Я оглянулся: синий холл с белой одностворчатой  дверью,
по которой периодически пробегала огненно-красная надпись:
   ПРЕД¬ЯВЛЯЙТЕ КРАСНЫЙ ПРОПУСК!
   Красного пропуска у меня не было - я даже не мог открыть  двери,  чтобы
не нарваться на охранника. Вместо этого я только отдернул лацкан  пиджака,
открыв  для  обозрения  бляшечку  "иезуита".  Я  знал,  что  нахожусь  под
невидимым наблюдением с той секунды, как открылась лифтовая  дверь.  И  не
ошибся. Прозвучавший ниоткуда хриплый басок насмешливо спросил:
   - Пропуск забыл? Сегодня - красные. Учти, чучело!
   Ничего не оставалось, как немедленно ретироваться в кабину, кстати  тут
же закрывшуюся. На этот раз уже без нажима  кнопки  "мгновенник"  доставил
меня обратно с тем же комфортом. Я взглянул на красную  точку  в  перстне:
она медленно двигалась взад и вперед в  миллиметровом  диапазоне.  Значит,
Лойола расхаживал по кабинету Лабарда, в чем-то его  убеждая.  Порядок.  Я
тихо открыл дверь лифта и вышел из кабинета, чуть позвякивая  инструментом
в сумке. Секретаря у Лойолы не было, дверь его открывалась только для тех,
кто  предварительно  сговаривался  по   видеофону.   Поэтому,   никем   не
замеченный, я спустился в лабораторию, тут  же  включив  свой  миниатюрный
видеоскоп.
   Я увидел Лабарда в кресле и стоящего перед ним Лойолу. Крохотный размер
фигурок не  мешал