:  видишь  -  половина   черная,
половина цветная"), и даже настоящий лес с  высокими  кленами  и  сосняком
("Целых три уровня - дивись, друг!"), незнакомым  подлеском  и  дорожками,
припудренными красноватым песком. А лифт все шел: триста семидесятый  этаж
- целое путешествие. По пути увидели и футбольное поле с довольно высокими
трибунами ("Тысяч на сорок", - подсказал Джонни), и  бассейн  с  песчаными
пляжами под полосатыми тентами от солнца ("Искусственного, должно быть", -
подумал Майк) и загорелыми купальщиками в плавках и бикини.  Наконец  лифт
затормозил, дверь засинела и раздвинулась, выпустив их на неширокую  улицу
с ярко освещенными витринами  магазинов.  Майк  тотчас  же  подметил,  что
довольно малочисленные прохожие если и заходили в магазин, то  на  витрины
не заглядывались, как это обычно бывает в фешенебельных кварталах  больших
городов,  где  покупатели  обычно   ездят   на   автомобилях,   а   пешком
прогуливаются, чтобы поглазеть на  витринные  выставки.  Здесь  ездили  на
лифтах, а пешком ходили только для моциона, мысленно отметил Майк,  пройдя
пятидесятиметровую улицу и свернув в переулочек, напоминающий  коридор  на
океанском лайнере. Одну из дверей его  рыжий  спутник  открыл  без  ключа,
набором цифр на панели, и тут  же  сбил  рычагом  цифровой  пропуск:  "Сам
придумаешь". Тем и закончилось вознесение Майка в его трехкомнатный рай на
триста семидесятом уровне.
   - Почему, кстати, уровне? - спросил он.
   -  Первая  заповедь  доминиканца:  избегать  шаблонов.  А   ты   теперь
доминиканец.
   - Не понимаю.
   -  Всех,  кто  служит  Доминику  Лабарду  на  высшем  уровне,   именуют
доминиканцами.
   - Моего шефа у Притчардсов звали Тамплем, но тамплиером [доминиканцы  и
тамплиеры - монашеские ордена у католиков] я не был.
   Джонни прикрыл рукой рот Майка и шепнул еле слышно:
   - Тес!.. Ни слова больше, следуй за мной! - и громко  добавил:  -  Все,
кто подчинен Доминику Лабарду,  влюблен  в  него  безоговорочно.  Ты  тоже
влюбишься.
   И, подмигнув Майку: молчи, мол, - увел его  в  ванную  с  бассейном  из
черного мрамора, автоматическим аппаратом для массажа, душами и  сушилкой.
Он тут же открыл все краны, и ванная наполнилась ревом Ниагары.
   - Теперь можно говорить не рискуя, - тихо произнес он, присаживаясь  на
черный пластиковый табурет. - Кроме шума воды, никто ничего не услышит.  А
то все и везде здесь прослушивается.
   - Микрофоны?
   - Микротелепередатчики. И черт знает, где они  вмонтированы.  Никто  не
находит. Должно быть, в стенах: те звукосверхпроводимы. Если лет  тридцать
назад только подслушивали  на  расстоянии  и  в  любой  среде,  то  теперь
научились и подглядывать. Микротелепередатчик зафиксирует каждый твой шаг,
слово, жест и даже выражение лица. Тебе, электронщику,  лучше  знать,  как
это делается. Даже оставаясь один, ты не можешь  быть  уверен,  что  ты  в
одиночестве, а не под наблюдением парочки скучающих "астрономов".
   - Невероятно! - шепотом удивился Майк. - Ведь электронное подслушивание
запрещено ООН еще в восьмидесятых годах. Микрофоны и микрос®емки исключены
даже из методов судебного разбирательства.
   - Ты не в ООН и даже не в Штатах. Ты в  частном  владении.  И  запомни:
рассчитывай каждый  свой  шаг  и  взвешивай  каждое  слово.  Ты  птичка  в
роскошной клетке. У тебя работа - не бей лежачего и княжеский  гонорар.  У
тебя ванна - мечта голливудской звезды и лаборатория - рай электронщика, а
каждая из сотни кнопочек в столовой и спальне молчаливо взывает: жми, жми,
жми! Нажмешь - и приемлешь все дары электронных данайцев,  от  слизывающей
бритвы "Нежность" до ирландского рагу в чесночном соусе. Кстати,  учти:  с
трехсотого этажа и выше - никакой химии. Все  натуральное  -  и  виски,  и
русская икра. А делать, говорить  и  думать  будешь  только  по  мановению
указующего перста  папы  Доминика.  Кроме  "папы",  впрочем,  есть  еще  и
"кардинал" с не менее колоритным именем - Лойола. Правда,  не  Игнаций,  а
Педро, но служителей его именуют, как и положено, "иезуитами".  Их  трудно
отличить от всех прочих, потому что рясы они не носят, а  служебный  жетон
прячут за лацканом. Но будь  уверен,  что  кто-нибудь  сейчас  прильнул  к
экрану и удивляется, что это мы так долго делаем в ванной.
   И, подхватив совсем уже растерявшегося Майка под руку, Джонни вывел его
в квартиру со словами, рассчитанными не на микрофон, а на рупор:
   - Суперкомфорт, милок. Быт цезарей. Не мытье, а  нега  в  магометанском
раю, только без гурий. Впрочем, гурии тоже будут - увидишь, а мне пора.
   Он тихо выскользнул в коридор, еще раз подмигнув на прощанье,  а  Майк,
обалдевший  от  полученной  информации,  растерянный  и  непонимающий,  не
потянулся ни к одной кнопочке, а плюхнулся на диван и уже не вслух, а  про
себя отчаянно выдохнул: "Влип!"



        3. "Я ХОЧУ ЖИТЬ!"

   Утром он попробовал кнопки. Все сработало. И  выстиранное,  отутюженное
белье, положенное накануне в белый пластмассовый ящик, и вкусный  завтрак,
и рюмка коньяку для бодрости.  Автоматический  механизм  сменил  и  старые
полуботинки на новые, более современные и изящные,  из  натуральной  кожи.
"Никаких  заменителей"   -   видимо,   такова   была   программа   здешней
потребительской автоматики. Но Майку вспомнились и слова Джонни о том, что
с  трехсотых  этажей  никакой  химии.  А  до  трехсотых?  Что   предлагала
автоматика там?
   Надо  было  спешить  в  диспетчерскую,  но   Майк   не   воспользовался
"мгновенником" у себя в холле - обычная лифтовая кабина на  двух  человек,
кнопочная панель с цифровым набором, нержавейка и пластик. Он пошел пешком
- надо же соблюдать "пешеходную дистанцию". На этот  раз  она  привела  по
коридору к мраморной лестнице, застланной  иранским  ковром,  спустила  на
этаж ниже и вывела  на  диспетчерскую  -  анфиладу  холлов  с  раздвижными
дверями разного цвета. У диспетчерской Майка был голубой с  синим  номером
"36" и фамилией в металлической  рамке.  Место  фамилии  было  пусто:  его
предшественник уже снял свою. Кстати, Майк так и не узнал ее и  чувствовал
себя неловко, пройдя автоматически пропустившую его дверь. Но  встретивший
его  за  ней  широкоплечий   американец   с   каменно-неподвижным,   точно
вырубленным из розового туфа лицом, холодно пришел ему на помощь.
   - Роджер, - представился он. -  Входите  не  стесняясь,  мистер  Харди.
Давно жду. И нетерпеливо.
   - Почему нетерпеливо? - переспросил Харди.
   - Долгий разговор, - отмахнулся Роджер. - Может быть, мы и  вернемся  к
нему, а может, и нет. Сейчас же принимайте хозяйство.
   Майк осмотрел большой зал, не очень высокий  -  метра  четыре-пять,  не
больше - с невидимым, но достаточно сильным  источником  света,  дневного,
как и всюду. По стенам тянулись блоки компьютеров со входными и  выходными
каналами, перфорационными лентами, вспыхивающими  и  потухающими  глазками
различных цветов, огромными,  средними  и  совсем  крохотными  экранами  с
непрекращавшимся движением зубчатых и  волнистых,  тоже  цветных  линий  и
скользящими вдоль стен платформами управления. Все это было  уже  знакомо,
предстояло лишь разобраться, как говорится, что к чему, где видеофонная  и
телевизионная связи, где лучевая, где блокирующая автоматика и контрольные
пункты. Вскоре Майк с помощью Роджера установил все без труда,  но  и  без
энтузиазма.
   Роджер сразу же это заметил. Его каменное лицо чуть оживилось  улыбкой,
насмешливой, но все же улыбкой.
   - Первый раз вижу новоиспеченного доминиканца с такой кислой рожей.
   Майк равнодушно пожал плечами:
   - Я конструктор, а не регулировщик.
   - Пленились гонораром?
   - Отчасти. Да и выхода у меня не было. Они же купили Притчардсов.
   - У меня тот же случай. Купили "Чикаго электроникс", а заодно и меня.
   - Пять лет назад?
   - Три.
   - Платите неустойку? - удивился Майк.
   - Получил наследство, вот  и  плачу.  И  если  бы  вы  знали,  с  каким
удовольствием! Впрочем, погодите, не спрашивайте. - Он извлек  из  кармана
какой-то микроприбор и взглянул на стрелку крохотного циферблата:  она  не
двигалась. - Не подслушивают, - удовлетворенно заметил  он.  -  Правда,  я
поставил условие, чтобы убрали все микрофоны из диспетчерской. Но  кто  их
знает? Ухожу  почти  со  скандалом.  С  неустойкой!  Первый  случай  в  их
практике. Насилу уговорили, чтоб вас подождал.
   - Неужели так плохо?
   - Хотите виски? - вместо ответа спросил Роджер, кивнув на бар у  стола.
- Приют алкоголика, - усмехнулся он, наполняя бокалы. - И вы станете через
год таким же. Все зависит...
   - От чего?
   - От процента человеческого достоинства. Если оно у вас есть.
   - Я уже кое-что слышал, и, честно говоря, услышанное не вдохновляет.
   - От кого слышали?
   - Не важно.
   Каменный Роджер  снова  засветился  улыбкой,  на  этот  раз  совсем  не
насмешливой.
   - Хвалю. Вы, кажется, стоите того, чтобы вам открыли глаза.
   - На что?
   - На седьмое чудо уходящего века. С душком чудо. Смердит.
   - Чем?
   - Всем. А главное - парадокс обеспеченности и унижения.  Обеспеченность
максимальная, жизненный уровень выше, чем в Штатах, и платят  в  два  раза
больше, и в три раза - чем  в  Европе.  Нет  ни  забастовок,  ни  трудовых
конфликтов, и профсоюзов нет, так что и  пожаловаться  все  равно  некому.
Развлечения дешевле выпивки - стриптиз-бильярдные, бары  и  кино  на  всех
этажах. Телевизоры принимают все программы Мегалополиса.  А  через  каждые
десять этажей  -  стадион  или  ринг,  все  виды  спорта,  от  коньков  на
искусственном льду до тенниса на травяных кортах. Хотите  билеты  на  матч
века между тяжеловесом  Дома  Клайдом  Биггерсом  и  чемпионом  Восточного
побережья Штатов Джимми Мердоком - нажмите кнопку под титром ФД. А здешние
ЭВМ подсчитывают не только плату за телесвязь и видеофонную трепотню, но и
за каждый ваш жест, подлежащий оплате. За кнопочные завтраки и души Шарко,
за свежее мыло в ванной и пьяное изобилие в ресторации за углом.  А  когда
наступит день получки, сумма вычетов может свести ее  до  нуля.  И  пойдет
жизнь взаймы, в неоплаченном долгу у  "Хаус  Оушен  компани",  потому  что
кнопочные радости стоят не дешево. А цены на квартиры,  в  особенности  на
верхних этажах, так высоки, что оплачивать их могут только  миллионеры.  И
представьте - платят. Работают в своих  банках,  маклерских  конторах  или
адвокатских офисах в Нью-Йорке и Вашингтоне и ездят сюда на уик-энд -  еще
бы: Хаус, седьмое чудо, океанский простор и парки, повисшие  над  пенистой
пропастью.
   - Много платят - дорого берут. Закономерно, - пожал плечами Майк. - Где
ж унижение?
   - А то, что вы никогда не остаетесь один. То,  что  каждое  ваше  слово
фиксируется и записывается, потом производится соответствующая селекция  и
составляется  досье,  полностью  определяющее  ваш  духовный  портрет.   С
неподходящими контракта не возобновят, критиканов уберут с соответствующим
иском, который адвокаты  Дома  всегда  выигрывают.  Существуют  и  местные
наказания: "иезуиты" чрезвычайно изобретательны. Кстати, возьмите вот этот
приборчик.  Когда  захотите  поговорить  откровенно,  проверьте:  движется
стрелка - значит, подслушивают.
   - Зачем им это? - недоумевал Майк. - Ведь сюда же приходят добровольно.
   - Но добровольно не уходят. Долг  погашается  отработкой  в  кредит.  В
идеальном "обществе потребления" Дома кредит доведен до магии. Он - кнут и
пряник. На верхних этажах равняет с  миллионерами  из  Майами,  на  нижних
этажах закабаляет, как бессрочное долговое обязательство.
   - Ад и рай, - улыбнулся Майк.
   - Не смейтесь. Только рай - как в театре  с  партером  и  галеркой.  На
нижних,  "производственных"  этажах,  где   находятся   все   промышленные
предприятия Дома, - то же кнопочное, только уцененное изобилие.  Жратва  -
химия, выпивка - пойло, развлечения - верблюжьи радости.
   - А если бунт?
   - Какой? Забастовка? Рабочая аристократия не бастует.
   -  Пассивное  сопротивление.   Никудышная   работа,   например.   Пусть
увольняют.
   - Кому выгодно увольнение с судебным иском. К тому же  каждый  работник
Дома - его акционер и заинтересован в росте прибылей. А никудышную  работу
изобличит машина.
   - Можно же найти какую-то форму протеста?
   -  Нельзя.  Вы  всегда  будете  в  проигрыше.  Почта   перлюстрируется.
Видеофонная  связь  только  в  пределах  Дома.  Отпуска  запрещены  -  это
оговорено в контрактах. Тюб закрыт. Ни один краулер  не  возьмет  на  борт
работника Дома. А будете надоедать - с  вами  может  случиться  несчастье.
Здесь есть и крематорий для таких неудачников.
   Майк помолчал, подумал и сдался:
   - Действительно - магия.
   - И самая черная. Со  своими  "тайнами  мадридского  двора".  Я  как-то
попробовал вычислить на машине, где и по  каким  признакам  распределяется
трехмиллионное население Дома. Оказывается, два миллиона восемьсот тысяч с
лишним работают в системе его предприятий, промышленных и торговых.  Более
полутораста тысяч - в Штатах или вообще нигде, только живут здесь, как  на
курорте. Что делают остальные несколько тысяч жителей Дома,  компьютер  не
знал:  не  было  входных  данных,  никакой,   по   существу,   информации.
Спрашивается: где же они работают, если не покидают пределов Дома, и  куда
исчезают с восьми утра до шести вечера?
   - А вы не обращались с таким вопросом к шефу "доминиканцев"?
   - Я хочу жить.
   Лицо Роджера давно уже утратило  свою  неподвижность,  губы  дергались,
зубы то стискивались до судороги в челюстях, то нижняя  челюсть  бессильно
отваливалась. Он выпил, не разбавляя, еще бокал виски и тихо закончил:
   - Я потому и удираю отсюда, что проник в эту тайну. Они не тронут меня,
если я буду молчать. Поэтому не спрашивайте меня ни о чем.  Считайте,  что
разговора не было.
   В наступившей тишине вдруг щелкнула входная  дверь,  и  низкий  женский
голос спросил больше по привычке, чем по существу: "Можно?" Дверь  тут  же
открылась, пропустив миловидную девушку, больше похожую на  итальянку  или
испанку,  чем  на  американку  из  северо-восточной  группы  Штатов  -  ни
безукоризненной прически, ни косметически оформленного лица, ни спортивной
спины, как у девушек из колледжа. Стриженная по-мальчишески голова,  пряди
черных волос заложены за  уши,  неподкрашенные  глаза  и  губы,  и  только
большие темно-синие, как сливы, глаза заставляли вас обратить внимание  на
это лицо. Майк не был исключением. Внимание он обратил сразу  и  замер  на
полуслове.
   - Вы уезжаете, Роджер? Завтра, да? - спросила она, даже не взглянув  на
Майка, словно его и не было рядом.
   - Увы, - вздохнул Роджер.
   - Сдались? Еще один струсивший гладиатор.
   - Сдался. Красе сильнее. А Спартака у нас нет. Может быть, он? - Роджер
искоса и с улыбкой взглянул на Майка и сказал: -  Познакомьтесь,  Полетта.
Мой сменщик Майк Харди, и,  кажется,  стоящий  парень.  Я  в  людях  редко
ошибаюсь, вы знаете.
   - Полетта Лабард, - сказала девушка, глядя неподвижно и строго.
   - Лабард? - удивился Майк. - Однофамилица?..
   - Не однофамилица, а приемная дочь,  -  перебил  Роджер,  -  и  учтите,
Харди: она хотя и личный секретарь своего приемного папочки, но отнюдь  не
разделяет его взглядов на Дом и, пожалуй, на жизнь.  И  еще  одно  учтите:
папочка пока не знает, с кем дружит и кому  помогает  его  приемная  дочь.
Несмотря на все микрофоны.
   - Их нет только у отца и Лойолы, - сказала Полетта.
   - Гений с причудами, -  добавил  Роджер.  -  Зовут  его  Доминик  -  он
придумал "доминиканцев",  нашел  Лойолу  -  создал  "иезуитов".  А  это  -
четыреста пятьдесят шерифов и тысячи тайных и явных агентов,  утверждающих
власть магистра. И всех влюбил в себя - от Лойолы до Грэгга с Хенесси.
   - Не влюбитесь и вы, - пригрозила Майку Полетта. - У Доминика  огромное
обаяние ума и таланта. Кстати, вы сегодня же  и  познакомитесь  с  ним  на
проводах Роджера. Официально вас  приглашаю.  Четырехсотый  этаж,  внешний
парковый ресторан. Любой информарий выведет. Будете?
   - Сочту за честь, - сказал Майк.



        4. МАГИСТР ОРДЕНА "ДОМИНИКАНЦЕВ"

   В семь вечера Майк в белом смокинге, как это было принято на  курортных
приемах,  воспользовался  "мгновенником",  и  через  полторы-две   секунды
неизвестно откуда возникшая воздушная волна мягко вытолкнула его из клетки
лифта на внешний перрон четырехсотого  этажа.  Мимо  него  с  возрастающей
скоростью двигались одна за другой  семь  эскалаторных  кольцевых  дорожек
шириной  в  три  метра  каждая.  Все  кольца  до   последнего   паркового,
двигавшегося уже вместе с внешней оболочкой Дома, были  выкрашены,  как  и
клетки  лифтов,  в  последовательные  тона  спектра,  от  фиолетового   до
красного. На парковом вас  встречал  газон,  переходящий  в  кустарник,  а
затем, как на лесной опушке, в  рассыпной  строй  деревьев  разных  видов.
Каштан соседствовал с белой акацией, а магнолия - с североморской  сосной.
Быстрота движения здесь совсем не ощущалась, настолько гладким  и  плавным
было скольжение этой стометровой в поперечнике,  удивительной  по  красоте
лесного ансамбля внешней парковой полосы.
   На перроне и движущихся кольцевых дорожках было довольно много  народу.
Поражало  только  отсутствие  пожилых  и  детей,  обычно  преобладающих  в
лондонских парках. Здесь же преобладали тридцати- и сорокалетние, едва  ли
старше. Должно  быть,  шли  на  вечернюю  прогулку  парочками  и  группами
поглазеть с высоты двух километров на океанский простор  или  поужинать  в
ресторанах и барах, растянувшихся кругом по внешней опушке леса.
   Дорогу  Майк   не   искал.   Уже   первый   попавшийся   информационный
киоск-автомат  указал  ее  мелодичным,  записанным  на  магнитную   пленку
голосом. Пешеходная дистанция и  тут  не  оказалась  слишком  утомительным
терренкуром. Ресторан под туго  натянутой  полимерной  пленкой  раскинулся
совсем близко, прямо на траве  среди  цветников  и  кустарников,  а  кроны
деревьев  опускались  над  столами,  днем  даруя  спасительную   тень   от
субтропического солнца, а вечером - неяркий рассеянный свет от  скрытых  в
их зелени электрических лампочек. "Умеют работать и  жить",  -  восхитился
Майк, забыв о предупреждениях Джонни и Роджера. Они оба в таких же, как  и
у него, белых смокингах ничем не напоминали утренних  мизантропов.  Сидели
за столом у края кольца над двумя километрами пропасти, отделенные от  нее
лишь тонкой прозрачной пленкой, которую, однако, не пробил бы даже средний
артиллерийский снаряд, а широкая лента  можжевельника  и  травы  столь  же
надежно отделяла их от соседних столов, создавая иллюзию вечернего пикника
на лесной лужайке.
   - Майк Харди, - представил его Роджер, и все,  кроме  Полетты,  встали,
церемонно склонив головы в знак уважительного внимания.
   "Грэгг", "Лабард", "Фрэнк", - услышал в ответ Майк.
   - Ну, вот и опять встретились, старина, - небрежно откликнулся Джонни.
   Полетта только подняла и опустила  ресницы,  а  одутловатый  человек  в
морском кителе с золотыми нашивками ничего не произнес, не взглянул  даже,
а просто встал, поклонился и сел, прислушиваясь к происходящему.
   - Я особенно рад, что на этот раз к нам прибыл "доминиканец" из Англии,
- сказал Лабард. - Скоро весь мир будет представлен в элите нашего Дома.
   За столом он был бесспорно самым заметным и примечательным. И внешне  -
в белом фраке и лиловом жилете, с давно  вышедшими  из  моды  волосами  до
плеч,  и  внутренне  -   с   гипнотическим   взглядом   немигающих   глаз,
повелительными интонациями баритонального голоса и темной,  тяжелой  силой
каждого  сказанного  слова.  Все  в  нем  привлекало  сразу,  покоряло   и
притягивало, подавляя сопротивление. В свои пятьдесят лет он  казался  еще
совсем молодым, полным сил,  готовых  развернуться,  как  сжатая  стальная
пружина. Остальные невольно отступали перед ним,  как  бы  уходя  в  тень.
Педро Лойола, натурализовавшийся мексиканец с  животом-мешком,