Как и положено в таких случаях, Вадим потянулся кулаком глаза  потереть
- скорее машинально, чем по необходимости:  на  зрение  не  жаловался.  Но
вовремя опомнился, крутанул голову назад: где эти  двое?  А  двоих-и  след
простыл. Исчезли в траве по всем законам диверсионных действий.
   Было ясно: налицо диверсия. Теракт. Двое малолеток, юные разведчики или
- что понятнее и удобнее Вадиму - мерзкие шпионы-провокаторы отвлекли  его
внимание, затеяли глупый и долгий разговор, а основные силы  врага  втихую
оборвали цветы.
   Мистикой уже не пахло.
   Вадим подивился: как же он ничего не  слышал?  Индейцев  Они,  что  ли;
наняли? Ирокезов, делаваров, сиу? Вожди краснокожих, черт бы их побрал...
   Нет, но какая изобретательность! Это вам не ведро с  водой,  тут  видна
рука (вернее - голова!) талантливого организатора. Мыслителя. Кто он? Один
из "адидасов"? Вряд ли...  Нахальны,  самоуверенны,  балованны.  Девица  и
мальки  отпадают,  очевидно.  Значит,  есть  еще   кто-то.   Мозг   клона.
Посмотреть, бы на него...
   Впрочем, в том, что посмотреть удастся, а точнее - придется,  Вадим  не
сомневался. Нас много, сказал "адидас". Шестеро известны. Кто еще?  И  что
ждет его через час? вечером? завтра?..
   Жизнь обещала  быть  уже  не  беспокойной  -  трудной.  Это  Вадиму  не
нравилось.
   Он не поленился, дошел до места, где десять минут  назад  росли  цветы.
Заметно было, что росли. Диверсанты не просто  сорвали  их  -  нахально  и
торопливо, но аккуратно срезали стебли - вон,  срезы  какие  ровные!  -  и
унесли с собой. Поставят дома  в  вазы  с  водой  на  радость  бабушкам  и
дедушкам:  дескать,  какие  внучата   заботливые.   И   не   без   чувства
прекрасного...


   Пейзаж был испорчен, но Вадим упрямо  гнал  карандаш  по  картону.  Сам
толком не понимая, кому и что он доказывает, писал этюд без  цветов,  хотя
ради них сюда и пришел. Будь он менее зол, подумал бы, проанализировал  бы
свое дурацкое поведение, пришел бы к ясному и грустному  выводу,  что  его
тридцать ничем  не  отличаются  от  Их  пятнадцати.  Или  даже  семи.  Что
упрямство сродни глупости и давно следовало бы сменить  место,  не  терять
время, не расходовать дефицитные краски. Но злость слепа, и Вадим не желал
размышлять, яростно шлепал кистью по картону,  писал  этюд  под  названием
"Пейзаж без цветов". Злость работе не мешала,  и  этюд,  как  ни  странно,
получался.
   Вадим остывал и, постепенно обретая  способность  рассуждать,  поначалу
думал  только  о  мести.  Просто  жаждал  отмщения.  Можно  было   поймать
кого-нибудь (например, "адидасов") и отлупить безжалостно. Или  связать  и
раскрасить гуашью. Можно было пойти к родителям  доморощенных  ирокезов  и
нажаловаться. Можно было...
   Впрочем, единственный вариант - разумный, достойный взрослого и мудрого
человека - Вадим скоренько определил: не обращать внимания. Терпеть и быть
тем не менее начеку. Пусть их... Наиграются - и надоест.
   В таком лирическом настроении Вадим собрал свое хозяйство и, неожиданно
довольный работой, "почапал" домой. После  обеда  гулял  по  окрестностям,
искал натуру для будущих этюдов. Все время, однако, был в напряжении: ждал
подвоха. Или Они выдохлись, или в Их планы не входили тотальные  действия,
но во время прогулки ничего не случилось, и Вадим счастливо - он  уже  так
считал! - вернулся на дачу, когда стало смеркаться, попил чаю с клубничным
вареньем, найденным в шкафу, посмотрел по старенькому дедовскому "Рекорду"
программу "Время" и молодежную передачу "А ну-ка, девушки!" и завалился  в
постель. Утро вечера не дряннее - старая поговорка,  переделанная  Вадимом
на новый лад, как нельзя лучше подходила к ситуации.


   Как только он погасил свет, за окном что-то ухнуло - утробно  и  жутко.
Подумалось: закрыта ли  дверь?  Помнится,  запирал  на  щеколду...  Но  не
полезут же Они в дом  в  конце  концов?..  Тут  он  Их  всех,  как  котят,
переловит  и  хвосты  открутит.  Вадим  в  темноте  сладостно   улыбнулся,
представив, что Они сглупили  и  посягнули  на  него  -  спящего  и  якобы
беззащитного. То-то будет шуму...
   Но никто никуда не лез, и Вадим уже начал проваливаться в  сон  (это  у
него быстро выходило, снотворных не держал), как вдруг  услыхал  странный,
пронзительно-протяжный вой. То есть вой этот  Вадиму  спросонья  показался
пронзительным, а когда он, резко поднявшись  в  постели,  прислушался,  то
понял, что воют не так уж громко и, главное, где-то совсем рядом.
   - Кто здесь? - хрипло спросил Вадим.
   Вой не прекратился. Кто-то (или что-то?) тоненько и заунывно тянул одну
плачущую протяжную ноту: у-у-у-у-у...
   Стало страшновато.
   Вадим, намеренно громко шлепая босыми ногами по крашеным  доскам  пола,
прошел по комнатам, не  зажигая  света.  Внизу  их  было  три,  не  считая
террасы:  гостиная,  где  расположился  Вадим,  огромная   столовая,   где
обеденный стол напоминал своими размерами хороший бильярдный; и еще одна -
пустая, без мебели, совсем  крохотная.  Наверх,  в  спальню  и  мастерскую
деда-покойника, вела с  террасы  крутая  лестница,  упиравшаяся  в  дверь,
запертую висячим амбарным замком. Туда лезть казалось  бессмысленным,  тем
более что обход владений четко показал: воют внизу. Причем слышнее всего в
гостиной.
   Стыдясь своих внезапных и малооб®яснимых страхов, Вадим вернулся к себе
и зажег лампу. Вой прекратился почти мгновенно.
   - Что за черт? - вслух сказал Вадим и вновь погасил свет.
   Несколько секунд спустя - не дольше - завыло опять. Не  зажигая  лампы,
Вадим сел на кровать и начал рассуждать  логически.  Он  любил  рассуждать
логически, считая сей метод панацеей от всех бед, мелких  неприятностей  и
дурного настроения. Его ближайший друг - тот, что на дачу его  умыкнул,  -
говорил: коли Вадим не пишет, значит, рассуждает  логически,  третьего  не
дано.
   Итак, вой - противный, надо признать, но вполне терпимый  -  связан  со
светом. Горит - молчит. Не горит - воет. Это первое. Второе: вчера в  доме
никто не выл. И  позавчера  тоже.  Третье:  вой,  похоже,  идет  от  окна,
ведущего на террасу, и  чуть  сверху.  Значит,  причина  воя  -  если  она
реальна, а не из мира "инферно" - на  крыше  террасы.  Четвертое:  Они  не
успокоились.
   Вывод: вой - Их рук дело!
   Что  это  может  быть?  Ну,  к  примеру,  звуковая   мембрана,   как-то
смонтированная с электромоторчиком. Включаешь - чего-то  там  соединяется,
электроны куда-то бегут, мембрана дрожит и  воет.  Моторчик  на  крыше,  а
провода от него тянутся на соседнюю дачу, где  Их  наблюдатели  следят  за
действиями Вадима и, соответственно, включают и выключают моторчик.
   Так это было или иначе - Вадим не знал: с техникой никогда  не  дружил,
чурался ее. Но в том, что причина воя - Они, не сомневался. Можно  вылезти
на крышу террасы - а Они того и ждут! - и, рискуя сломать в  темноте  шею,
искать прибор-пугалку. Но этот шаг привел бы к тому, что мозг клона -  ах,
взглянуть бы на него! - заработал  бы  еще  интенсивнее.  Нет,  изначально
принятое  решение  выглядело  куда  надежнее:  не  обращать  внимания,  не
разжигать интерес. Тем более что вой вполне терпим, да и не станут же  Они
сидеть у розетки всю ночь...
   Тут Вадим, совсем успокоившись и внутренне даже ликуя  от  собственного
неколебимого хладнокровия, улегся, завернулся с головой в одеяло  и  уснул
сном праведника. Засыпал - слышал: выло.


   А утром все было тихо. Они  явно  не  любили  рано  вставать.  Вадим  с
опаской отворил входную дверь: на ступеньках ничего не лежало. Опять же  с
опаской спустился во двор - все спокойно. Сходил  к  сараю  за  лестницей,
притащил ее к террасе, влез на крышу:  пусто.  А  чего  ожидать?  Что  Они
оставят улику до утра? Размечтался!..  Повыли,  притомились,  потянули  за
провода и унесли приборчик-моторчик. Если всерьез  играть  в  сыщиков,  то
можно поискать около террасы следы падения прибора. Или  еще  какие-нибудь
следы. Вот, например, как Они на крышу попали? Ясно: по той  же  лестнице.
Хороший сыщик немедля обнаружил бы след волочения (так пишут в милицейских
протоколах?) и засек бы, как она лежала у сарая _до того_ и _после  того_.
И уличил бы.
   А кого уличил бы?..
   Вадим оттащил лестницу к сараю и  пошел  варить  кофе.  Но  -  характер
нелогичен! - отметил, как умостил лестницу: одним концом в поленницу упер,
а у второго - два кирпича валяются.
   Пил кофе и рассуждал логически. Все  усложняющиеся  каверзы  обещали  в
будущем нечто совсем малопредсказуемое, что даже склонный к строгой логике
Вадим представить  не  мог.  Если  кирпич  и  ведро  гляделись  ничуть  не
оригинальнее математических калош, некогда прибитых  к  полу,  то  трюк  с
цветами - нельзя не признать! - весьма остроумен и элегантен. Кроме  того,
говорит о наличии у клона  художественного  мышления:  надо  догадаться  -
вырезать из натуры главное... Штука с покойницким воем,  хоть  и  отдавала
дурным вкусом, все же требовала немалой  технической  смекалки.  Куда  там
Вадимовым кошелькам на ниточке!..
   А между тем стоило обеспокоиться. Если Они не отстанут, Вадим  бездарно
потеряет дорогое летнее время. Вполне мог бы сидеть в  Москве,  неподалеку
от поликлиники,  писать  теплые  московские  переулки,  ветхие  дворянские
особнячки с облупившимися капителями на полуколоннах, горбатые мостики над
грязной Яузой, столетние дубы в  Нескучном...  А  в  августе,  коли  врачи
отпустят, в Мещеру податься, как и задумано.  Ну,  Мещера  так  и  так  не
уйдет...
   Попил  кофе,  помыл  чашку,  несложным  логическим  рассуждениям  конец
настал. Пора за дело. Вчера, пока бродил по  окрестностям,  приметил  пару
мест - загляденье! Полянку с поваленной сосной, прямо с  корнем  из  земли
вывороченной, - буря здесь, что ли, прошла, мглою небо крыла...  И  еще  -
мосток через реку, старенький, с  мокрыми  почерневшими  сваями,  с  двумя
кривыми  дощатыми  колеями,  набитыми  на  бревна-поперечины,  с  хлипкими
перильцами - прямо левитановский мосток.
   Мост - завтра. Сегодня - поляна с сосной. Если, конечно,  эти  стервецы
за минувшую ночь  сосну  оттуда  не  уволокли...  И  хотя  мысль  казалась
вздорной - откуда бы Им знать про поляну, про желание Вадима писать ее?  -
заторопился, чуть не бегом припустил к заветному месту. Спешил,  вроде  бы
посмеивался над собой, а все ж верил, что  от  Них  всего  ожидать  можно.
Сосна тяжела? С под®емным краном  приедут.  С  трелевочным  трактором.  На
вертолете с внешней подвеской с неба спустятся.  Как  в  старом  анекдоте:
_эти_ - могут...
   Сосна оказалась на месте. Лежала, голубушка, задрав горе ветви, еще  не
обсыпавшиеся, полные длинных и ломких иголок, еще хранящие теплую липкость
смолы и терпкий запах ее. Но уже умирала  сосна,  глазу  заметно  умирала:
иглы теряли цвет, местами коричневели,  кое-где  желтели  и,  когда  Вадим
провел по сосновой  лапе  ладонью,  посыпались  из-под  руки.  А  корни  -
коричневые, темные сверху и свеже желтеющие на изломах  -  облепили  рыжие
муравьи, ползали по корням, суетились:  муравейник,  что  ли,  под  сосной
был?..
   Вадим уселся на свой брезентово-алюминиевый шесток; долго-долго смотрел
на сосну. Подумал:  если  получится,  стоит  сделать  холст  -  уж  больно
колоритно все, _живо_. И писать его прямо здесь, не с этюда, а с натуры. А
этюд - опять-таки если получится! - врезать в рамочку и повесить на даче в
столовой: в благодарность за приют. Или совсем бы славно: подарить его той
длинноволосой девице. Пусть знает, что в мире есть нечто  более  красивое,
чем белые трилистники на майках ее приятелей.
   Оборвал себя:  напиши  сначала!  Нет  ничего  хуже,  чем  делить  шкуру
неубитого  медведя:  примета   скверная,   а   приметам   вопреки   мощной
атеистической пропаганде все верят. И  при  чем  здесь,  интересно  знать,
девица? Или понравилась, а, Вадимчик, козел  старый?  Не  без  того...  Но
чисто эстетически, как модель. Написал бы ее, хотя  и  об®яснил  вчерашним
лазутчикам, что людей  не  пишет.  И  не  просто  портрет  написал  бы,  а
где-нибудь в поле или - лучше! - среди тех лиловых цветов и с цветами же в
руках, с огромной лиловой охапкой. Но цветы  со  вчерашнего  дня  украшали
столы и буфеты на соседних дачах, а девица...
   (Сознаемся: слишком много многоточий, но  что  поделать,  если  события
требуют хоть секундной передышки -  из  опасений  за  психику  Вадима,  не
привыкнувшего к мистике.)
   ...а девица шла к  Вадиму  из  леса,  одна  шла,  в  той  же  цветастой
размахайке, только волосы ее были рассыпаны по плечам и по спине, и легкий
ветер с веста трепал их, поднимал, путал нещадно и надувал парусом юбку, и
так это было красиво, что Вадим не удержался, сказал тихо-тихо:
   - Стой...
   И то ли она услыхала (что невозможно, невозможно, невозможно!),  то  ли
сама того  пожелала,  но  встала  как  раз  у  поваленной  сосны,  замерла
струночкой, смотрела куда-то поверх Вадима. И он, оглушенный и уж никак не
способный рассуждать логически, начал лихорадочно набрасывать  ее  портрет
тонко заточенным угольком - пока она стоит,  тюка  не  ушла!  -  торопясь,
торопясь. А она и не уходила, словно ведала, что он рисует ее сейчас,  что
она не просто вовремя  возникла,  но  и  так,  профессионально  выражаясь,
вписалась в пейзаж, что Вадим уже не мыслил  его  без  этой  солнцеволосой
русалки или, вернее, ведьмы, ибо, если  верить  классике,  в  России  даже
ведьмы были ослепительно хороши.
   Она терпеливо, замершей свечечкой стояла у сосны  минут  уже,  наверно,
пятнадцать и ни слова не сказала, а Вадим и  не  мыслил  о  разговоре,  он
работал, забыв даже, что она - живая, что  она  -  из  Них,  врагиня,  так
сказать. Но уж так он был устроен, художник Вадим,  что  во  время  работы
напрочь забывал обо всем постороннем, отвлекающем - мирском. Если она  шла
у него - работа. А тут, кажется, пошла...
   И  в  это  время,  будто  режиссерским  чутьем  угадав  момент  (именно
режиссерским, ибо, как потом рассуждал Вадим, режиссер  в  сей  мизансцене
отменным оказался), на сцену вышли два "адидаса". Они  вышли  из-за  спины
Вадима, прекрасно видя, что он успел набросать на картоне, а скорее  всего
давно наблюдая за ним, и, остановившись между ним и сосной, пропели хором:
   - Ба-а, знакомые все лица!
   Они, ясное дело, девицу в виду имели. Не Вадима же: того  намеренно  не
замечали.  И  девица  мгновенно  ожила  от  своего  столбнячно-портретного
коллапса, заулыбалась, легко перешагнула через сосну и  произнесла  что-то
вроде:
   - Привет, мальчики! Давно жду...
   Вадим даже не  сразу  сообразил,  что  произошло:  он  не  умел  быстро
перестраиваться, переходить от одной  реальности  (своей,  выстроенной)  к
другой.  К  истинной  реальности.  Именно  ей,  истинной,  и  принадлежали
"адидасовские" мальчики, в который раз посягавшие  на  творческие  замыслы
художника. Только вчера Они изменили реальность сразу, срезав цветы еще до
того, как те попали  на  картон.  А  сегодня  дали  побаловаться  нежданно
выстроенным,  полностью  вжиться  в  него,  и  только  тогда   безжалостно
разрушили - увели Девицу, прямо из-под кисти увели. А  результат  тот  же:
испорченный этюд.
   - Эй! - крикнул Вадим, еще не ведая, что предпринять дальше.
   Один из "адидасов" обернулся, преувеличенно вежливо спросил:
   - Вы нам?
   - Вам, вам...
   - Я весь - внимание.
   И второй "адидас" обернулся, тоже - "весь внимание", а девица улыбалась
беспечно и радостно. Ей-то  что?  Она  кукла,  элемент  в  клоне.  Сказали
постоять - постояла...
   А собственно, в чем Их обвинять? В том,  что  девицу  забрали?  Так  не
сосну же. Даже не цветы. Вадим не  спрашивал  позволения  писать  ее,  сам
начал, без всяких предисловий. А чего она тогда стояла, не  уходила?..  Ну
уж ты, брат, чересчур, остужал себя Вадим. Захотела -  остановилась.  Коли
мешала, сказал бы - она б и ушла. Пеняй на себя. Другое дело, что все это,
конечно, подстроено, и ведь как хитро подстроено, психологически  точно  -
не придерешься.
   - Вы мне мешаете, - только и сказал Вадим, - не видите, что ли?..
   - Все? - осведомился "адидас"-один, и  в  этом  "все"  слышалось  нечто
иезуитски жестокое, ибо он отлично понимал, что уж девица Их распрекрасная
ничуть Вадиму не мешала, напротив: зарез ему без нее.
   Но что он мог ответить?
   - Все! - отрезал решительно.
   - Простите, -  "адидас"-один  театрально  приложил  руку  к  сердцу,  и
брат-близнец точнехонько повторил его жест и сказанное повторил:
   - Простите!
   А девица  по-прежнему  улыбалась  в  сто  своих  белейших  зубов,  явно
наслаждаясь ситуацией. И молчала. А вдруг она - немая?..
   - Мы немедленно уходим, - сказал "адидас"-два, -  немедленно.  Еще  раз
простите  нас.  Не  подумайте,  что  мы  варвары  какие-нибудь,  не  ценим
искусства. Еще как ценим! Поверьте, вы об этом еще узнаете...
   И, подхватив девицу под руки, они легко пробежали по поляне, скрылись в
лесу. И надо отдать им должное: сыграли все точно, нигде не сорвались,  не
прыснули исподтишка в кулачок. Хотя, как  понимал  Вадим,  очень  им  того
хотелось: ситуация и впрямь смешной вышла.
   Ему тоже стоило уйти. Сейчас, без  девицы,  пейзаж  с  сосной  выглядел
пресно и пусто. Потом, через несколько дней Вадим вернется  сюда  -  когда
перегорит, переболеет случайно увиденным, остановленным... Он взял  картон
с почти готовым рисунком -  хоть  сейчас  под  краски!  -  поднатужился  и
разорвал его пополам, а половинки бросил в траву. И пусть  его  обвинят  в
загрязнении окружающей среды - это он переживет.


   Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим  верил
в собственный профессионализм, в руку свою  верил  и  не  хотел,  не  умел
сознаться, что какое-то мелкое - пусть досадное, обидное,  но  не  стоящее
боли! - происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла,  расклеить,
расслабить. Не получилось с сосной -  сам,  глупец,  виноват!  Купился  на
_красивое_... Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай  -  не
хочу.
   Не хотелось. Но выдавил из себя раба - не по капле, а  разом  -  собрал
барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил,
что пока - пока! - к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но -
права поговорка - метко...
   Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде,  и
речка чудилась черной и непрозрачной, текла  не  торопясь,  еле-еле,  даже
будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями  за  ивняк  на
берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на
дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И - ни ветерка в полдень,  чтобы  погнал
речку  вперед,  сорвал  с  якорей,  только  плавунцы-водомеры,  мгновенно,
невесомо даже,  перемещаясь  по  стеклянной  этой  поверхности,  создавали
иллюзию движения, позволяли волну.
   Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не  писанным  с
натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и  в  мелочах,  но
голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало  под  кистью,  чего-то  не
хватало этюдику - ну,  допустим,  тех  самых  плавунцов  или  какой-нибудь
другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут,  не  оживала  картинка,
застряла в крышке этюдника  раскрашенной  фотокарточкой,  и  Вадим  бросил
кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил,
стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь  не  напишет,
не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь.  Черт  с
ней, с удобной дачей. Они победили.
   Быть  может,  впервые  за  свои  тридцать  лет   (или,   если   считать
"сознательный" возраст, за пятнадцать-шестнадцать...) он думал о том,  что
есть в его жизни что-то неверное, искусственное - _неживое_. Выстроил себе
дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной  сердцу
дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать -  школа
позади, студия во Дворц