Сергей Абрамов. Потому что потому

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Требуется чудо". М., "АСТ", 1999.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 18 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Сказочно правдивая история




   Сначала, когда Вадим  впервые  расставил  на  лесной  опушке  дюралевую
треногу этюдника  и  только  вгляделся,  сощурившись,  в  редкий  ельничек
впереди, в тропинку, чуть видную в траве, перевитую для крепости жилистыми
корнями деревьев, еще во что-то вгляделся - не суть важно! -  фотографируя
увиденное в памяти, в этот момент они и появились: возможно, передовой  их
отряд, разведчики-следопыты. Тогда Вадим особо их не рассматривал: мало ли
кто интересуется бродячим художником.  Привычное  дело:  по  улицам  слона
водили... Они встали за спиной Вадима, молчали,  ждали.  Тонким  и  ломким
углем Вадим набрасывал на картон контуры будущего этюда, готовил  его  под
краски. Он любил писать сразу набело - почти  набело,  потому  что  потом,
если работа  удавалась,  он  еще  до-олго  возился  с  ней  в  мастерской,
отглаживал, "обсасывал", как сам говорил. Но именно  с  ней  самой.  Хотя,
бывало, ему казалось, что картон слаб для этой натуры,  и  тогда  он  брал
холст или - с недавних пор - лист оргалита, удобный для  его  подробной  и
гладкой манеры письма, и писал  заново,  отталкиваясь  и  от  картона,  но
больше от памяти. Она и вправду была у него фотографической: гордился ею и
не перегружал ненужным.
   Те, кто стоял  позади,  были  _ненужными_.  Вадим  не  оглядывался,  не
фиксировал их, только сетовал про себя: неужто полезут с вопросами?..
   Однако не полезли. Постояли по-прежнему  молча  и  молча  же  скрылись,
будто растаяли, растворились в зелени - столь же незаметно для Вадима, как
и ранее возникли.
   А работалось, в общем, неплохо: споро.  День  выдался  чуть  пасмурный,
сероватый, удобный по свету: солнце облаками прикрыто, не режет натуру, не
меняет освещения, двигаясь, как и положено, с востока  на  запад.  Поэтому
Вадим не очень-то любил солнце, особенно  полдневное,  непоседливое  -  не
поспевал за  ним,  и,  помнится,  кто-то  ругнул  его  в  прессе  -  после
персональной выставки в зальчике на Горького: за  "мрачноватость  палитры,
отсутствие радости в природе". Как будто вся радость - в солнце...
   Седой день хорошо лег в этюд, и  Вадим  был  доволен,  заканчивал  уже,
доводил картон до ума, когда опять появились они. Удобнее, пожалуй,  далее
именовать их так - Они, с заглавной буквы, ибо для Вадима Они  были  одним
целым,  многоруким,  многоглазым,  вездесущим   существом,   своего   рода
излюбленным фантастами сообществом -  _клоном_,  где  отдельные  особи  не
играют большой роли, но вот все вместе, в единении.
   Впрочем, давно известно: в единении - сила, и  фантастика  тут  ни  при
чем.
   Сила встала, как и прежде, позади и на сей раз не умолчала.
   - Реализм, - сказала она.
   Вадим заставил себя  не  обернуться,  не  увидеть,  кто  это  "вякнул".
Продолжал работать, зная  прекрасно,  что  вступать  в  спор  с  невеждами
бессмысленно и опасно. Да и что ему до невежд?..
   А невежды не унимались.
   - Не скажи... Посмотри, как он цвет чувствует.
   Только не оборачиваться, не проявлять любопытства, молчать, молчать...
   - Что цвет! Зализывает... И форма статична...
   Не выдержал - обернулся. Позади, уставясь в этюд, стояли четверо.  Трое
парней и девица. Два парня - лет четырнадцати-пятнадцати  (Вадим  не  умел
определять  детский  возраст),  третий   -   куда   помладше,   пятиклашка
какой-нибудь.  Те  двое,  похоже,  близнецы:  в   фирменных   джинсах,   в
адидасовских кроссовках, в адидасовских же синих, с белым трилистником  на
груди маечках, одинаково стриженные -  или  нестриженые?  -  черноволосые,
долговязые,  худощавые,  хотя  и  широкоплечие.   Физкультурники.   Третий
попроще:  в  отечественной  ковбоечке,  в  спортивных   шароварах,   мощно
оттянутых на коленях. Через всю  щеку  -  свежая  царапина:  наткнулся  на
что-то, на ветку или на проволоку - не от бритвы  же...  Девица  -  честно
отметил про себя Вадим - выглядела вполне  удачно.  На  четыре  с  плюсом.
Легкий широкий сарафан-размахайка, шлепки-вьетнамки. Ноги длинные, от ушей
растут, как в народе молвится. Загорелая. А волосы, волосы - мама  родная!
- царские волосы: тяжелые, огненно-рыжие, цвета каленой меди,  прямые,  не
заплетенные в косу, но, зажатые, аптечной резиночкой, небрежно переброшены
на грудь, чуть не до колен достают.
   А почему на пятерку не потянула?
   Цепкий взгляд художника, мгновенно ухватив - и оценив! - все детали, не
прошел  и  мимо  этой:  томности  в  ней,  в  девице  длинноволосой,  было
многовато, ленивой волоокости, взгляд больно отрешенный, этакий  неземной.
Как правило, самоуверенно считал Вадим,  такой  взгляд  должен  прикрывать
всякое отсутствие  мыслительной  деятельности.  Да  и  откуда  бы  взяться
подобной деятельности у сей юной и  -  честно!  -  весьма  привлекательной
особы, еще, как кажется, и школы-то не окончившей? А может, и окончившей -
кто ее, дылду, разберет... Хотя что она в таком случае делает  в  компании
всезнающих молокососов, серийно выпущенных известной фирмой "Адидас"?
   Подробный  -  пусть  и  занявший  всего  секунд   двадцать   -   осмотр
неопознанных об®ектов  не  мешал  Вадиму  злиться,  прямо-таки  наливаться
злостью. Терпеть он не мог знатоков липовых, лезущих во все дыры со  своим
оригинальным мнением, вообще соглядатаев не любил.
   - Слушайте, - сказал он, стараясь быть миролюбивым и терпимым, - шли бы
вы...
   - Куда? - вежливо осведомился "адидас" номер один. И все посмотрели  на
Вадима, будто только-только заметили его рядом с этюдником,  будто  он  до
сих пор оставался невидимым. Этакий фантом,  внезапно  материализовавшийся
из  Ничего.  Удивительно,  конечно,  но  случается,  судя  по   спокойному
любопытству пришельцев.
   - Сказать куда? - зверея, спросил Вадим.
   - Не стоит, - быстро отреагировал "адидас" номер два. У них с братцем и
голоса похожими оказались. - Здесь дама и, заметьте, ребенок.
   Дама на диалог не реагировала, разглядывала Вадима с томным  интересом,
перебирала пальцами волосы, скручивала их в  золотые  колечки.  А  ребенок
обиженно глянул на фирменного друга:  он-то  сам  себя  ребенком  явно  не
числил.
   - Заметил, - сказал Вадим. - Быстро забирайте свою  даму  и  ребенка  и
дуйте отсюда пулей. И чтобы я вас больше не видел. Понятно об®ясняю?
   - Куда как! - усмехнулся "адидас"-один. - Мы, конечно,  уйдем.  Сейчас.
Мы уважаем творчество. В данный момент. Но момент,  как  вам  должно  быть
известно, течет. А нас много. И мы разные. Вообще.
   Это была угроза, а угроз Вадим не боялся. Он себя слабаком  не  считал:
рост - метр восемьдесят,  руки-ноги  на  месте,  в  юности  самбо  всерьез
занимался, да и сейчас в форме. Угрозы ему - семечки, он от них еще больше
зверел, бывало - давным-давно, в дворовых драках - даже контроль над собой
терял, если кто ненароком вмазывал ему по-больному...
   Он резко шагнул к парням, сжимая в  кулаке  бесполезную,  бессмысленную
сейчас кисть.
   - А ну...
   "Адидас"-один поднял руки, словно сдаваясь:
   -  Уходим.  Творите,  товарищ  Айвазовский...  Они  пошли   прочь,   не
оборачиваясь, ни черта не боясь,  конечно,  а  только  не  желая  драки  с
пожилым - для них! - психопатом, шли, покачиваясь на длинных ломких ногах,
выпрямив плоские спины, и соплячок в  ковбойке  в  меру  сил  подражал  их
походке, а девица плыла впереди, волосы на спину вернула, и  они  мотались
конским хвостом в такт  шагам,  и  Вадим,  остывая,  невольно  залюбовался
"великолепной четверкой", улыбнулся даже.
   И зря. Потому что "адидас"-один - самый, видать, разговорчивый у них  -
все-таки оглянулся, бросил на ходу:
   - Я сказал: нас много, Куинджи...


   Но злость у Вадима уже прошла. И не гнаться же за ними в конце  концов,
не  ронять  достоинство,  с  годами   утвержденное.   Однако,   грамотные,
негодяи... Пальца в рот не клади: оттяпают без стеснения.
   Вадим собирал краски, кисти, складывал этюдник, вспоминал: а  он  каким
был в их годы?
   Ходил во Дворец пионеров, в студию живописи, мечтал о лаврах Куинджи, к
примеру. Или Айвазовского. Незаменимо  рисовал  школьную  стенгазету.  Что
еще? Ну учился вроде ничего себе:  без  троек.  А  еще?  А  еще  гонял  на
дворовом  пустыре  мяч,  пугал  улюлюканьем  влюбленных  -  вечерами,   на
обрывистом склоне к Москве-реке, поросшем лебедой  и  вонючим  пиретрумом,
дрался "до первой кровянки", или, как тогда называлось,  "стыкался".  Нет,
не  сахар  был,  не  конфетка  "Счастливое  детство"  -  давняя,  забытая,
сладкая-пресладкая, с белой тянучей начинкой...
   Или вот еще: привязывали кошелек на ниточку,  выбрасывали  на  тротуар,
прятались в арке ворот: кто купится?.. Или  прибили  калоши  математика  к
паркетному полу в раздевалке...
   Ах, сколько всего было!..
   Улыбался умиротворенно, шагал к даче, перебросив этюдник  через  плечо.
Вспоминал разнеженно...
   Вот только джинсов у него не было, и ни у кого из приятелей -  тоже,  а
имелись сатиновые шаровары, схваченные резинкой у  щиколотки,  а  позже  -
предел мечтаний!  -  узкие  штаны  на  штрипках  из  бумажного  непрочного
трикотажа, желательно черные. И кеды. И что с того? Джинсы, что ли, портят
человека? Чушь! Джинсы  ни  при  чем.  Вещь  удобная,  красивая,  крепкая.
Родители у этих близнят, вероятно, в загранку ездят,  одевают  чадушек  по
мере возможностей. Другое время - другие возможности: диалектика...
   Нащупал щеколду у калитки, звякнул ею, пошел по тропинке к террасе.


   Добравшись до  тридцати  лет,  Вадим  оставался  холостяком,  вовсе  не
принципиальным,  как  некоторые  любят  себя   величать,   но   случайным.
Буквально: случай не  приспел.  Вадим  умел  работать  и  работал  истово,
сутками иной раз не  выбираясь  из  своей  мастерской  около  Маяковки,  в
тишайшем  переулочке,  в  кособоком,  но  крепком  двухэтажном  купеческом
строеньице, где еще хранился стойкий  аромат  московской  старины,  но  не
затхлый и гниловатый, кошками подпорченный, а терпкий, густой, едва ли  не
веком выдержанный, любезный Вадиму и сладкий для него. В немалые, но и  не
великие свои годы Вадим имел кое-какую известность - ну, к слову,  потому,
что писал он на нынешний день - как это ни странно звучит! -  оригинально:
не искал модного самовыражения, не поражал публику лишь себе присущим -  и
никому боле! - видением мира, а работал по старинке. И лес на его  холстах
был только лесом, а поле, к примеру, всего лишь полем, но чувствовались  в
них и мощь, и беззащитность, и грусть пополам с  радостью,  то  есть  всем
знакомое "очей очарованье", что извека живо в  русской  природе,  что  так
зыбко и непознаваемо подчас и что уловить и тем более  удержать  под  силу
только очень зоркому глазу и точной руке. Короче, Вадим  писал  пейзажи  в
основном, хотя и портретами иной раз не пренебрегал,  но  редко-редко,  не
верил он в себя, портретиста. И, возвращаясь к холостому положению Вадима,
заметим, что создание пейзажей  требовало  долгих  отлучек  из  милой  его
сердцу Москвы, утомительных хождений с этюдником по весям, и  где  уж  тут
остепениться - времени не сыщешь, не наберешь.
   Этим июлем собрался было в  Мещеру  -  давно  туда  нацеливался!  -  но
заболел  каким-то  импортным  гриппом,  долго  валялся  в  постели,  врачи
осложнениями напугали, а тут друг и  предложи  поехать  к  нему  на  дачу,
совсем близко от Москвы,  от  поликлиники  -  по  Ярославской  дороге,  на
полпути к знаменитой Лавре. То есть даже не к нему, приятелю, на  дачу,  к
его деду, вернее - вообще ни к кому:  дед  умер  год  назад,  дача  пустая
стоит, без хозяина, и глаз за ней лишним  не  станет.  В  дачном  поселке,
выросшем  здесь  еще  в  тридцатые  годы,  прилепившемся  одним  боком   к
железнодорожной насыпи, а другим - куда и выходила дачка покойного деда  -
к довольно болотистому, с высокой колкой травой и дивными лиловыми цветами
полю,  к  речке,  бегущей  через  поле,  укрытой  с  глаз  долой  ивняком,
орешником, к негустому и светлому  лесу,  где  не  то  что  заблудиться  -
аукаться глупо:  весь  просвеченный  он,  солнцем  прошитый,  соловьями  и
малиновками  просвистанный...  -  так  вот  в  подмосковном  этом  поселке
коротали лето только старики пенсионеры с малолетними внуками и  внучками.
Вот и обещал друг тишину - чуть ли не мертвую, знал, чем купить Вадима:  в
постоянных своих дальних путешествиях  он  привык  быть  один  на  один  с
этюдником, не терпел в работе постороннего глазу, сторонился людей.  Ну  и
купился на дружеские посулы, собрал чемодан, видавший виды  этюдник  через
плечо  повесил,  сел  в  утреннюю  электричку,  отмахал   тридцать   шесть
километров в предвкушении тишины и работы. Или иначе: работы в  тишине.  И
вот на тебе: с первого дня - ни того, ни другого...
   Однако пришла пора обедать, пора варить пакетный суп и вермишель,  пора
запить все это бутылочкой холодного пива. В  еде  Вадим  был  неприхотлив,
смотрел на нее как на скучный, но обязательный  процесс:  лишь  бы  скорее
отделаться. И совсем забыл об угрозе, даже не забыл - внимания не обратил.
Как впоследствии выяснилось - зря: война была об®явлена.


   Наутро - второе утро на даче - Вадим обнаружил на пороге кирпич. Кирпич
как кирпич, ничего особенного. Одно странно: вчера его не заметил. Поднял,
швырнул в кусты и тут же (история литературы диктует правило:  в  подобных
случаях ставить отточие)... на ничего не подозревающего, еще до  конца  не
проснувшегося  Вадима  обрушился  поток  ледяной  воды,  потом  загремело,
просвистело вниз с плоской крыши крыльца звонкое цинковое ведро, и  только
многими тренировками отработанная реакция отбросила Вадима назад,  прижала
к дверному  косяку.  Опорожненное  ведро  брякнулось  на  крыльцо,  гремя,
скатилось по ступенькам, притормозило в траве. Вадим  машинально  отметил:
ведро хозяйское, ранее стояло возле сарая, сам видел.
   Встряхнулся, как пес, - хорошо, что жара, июль! -  прислушался:  кругом
тишина. Враг себя не выдавал, даже если и видел случившееся. Вадим  сбежал
с крыльца, осмотрел кирпич  и  ведро.  Они  были  связаны  тонкой  леской,
которую не сразу и заметишь: вглядеться надо. Древний трюк. Но, как видно,
неумирающий: дураков в каждом поколении хватает. Дураком в  данном  случае
Вадим самокритично назвал себя.  Он  вновь  бросил  кирпич,  огляделся  по
сторонам. Тишина на белом  свете,  покой.  Утро  раннее-раннее,  росистое,
знобкое, обещающее жаркий и полный солнца день. Кругом никого.
   - Эге-гей! - крикнул  Вадим,  не  надеясь,  впрочем,  что  Они  тут  же
появятся.
   Они и не появились. Не исключено, что Они еще безвинно спали  на  своих
кроватях, топчанах, диванах и раскладушках, смотрели цветные и черно-белые
сны, сушили теплыми щеками мокрые пятнышки слюны на  подушках  -  извечной
спутницы сладких детских снов. А ведро с  кирпичом  Они  накрепко  увязали
поздно вечером или ночью, дождавшись, пока  Вадим  ляжет  спать.  Пожалуй,
именно в этот момент Вадим и назвал их - Они, с  прописной  буквы,  в  чем
виделось и определенное уважение к противнику, и признание  весомости  его
обещаний, и предельная его обезличенность. Сказал же один  из  клона:  нас
много.
   Жить становилось беспокойно, но пока вполне любопытно. Не скучно. Бог с
ней, с водой: холодный душ утром еще никому не вредил. Лишь бы работать не
мешали.


   Но ведром с водой дело не ограничилось.
   Когда Вадим пристроил этюдник на поляне, стараясь, чтобы в поле  зрения
оказались незнакомые  ему  лиловые,  на  длинных  толстых  стеблях  цветы,
похожие по форме на  колокольчики,  росшие  кучно  и  густо,  и  еще  купы
низкорослых деревьев вдоль речушки - поодаль, и еще  линия  высоковольтной
передачи - там, дальше, "и какие-то строения - совсем у  горизонта;  когда
он умостился с карандашом в руке на складном брезентовом стульчике  и,  по
привычке сощурившись, "фотографировал" видимое (цветы,  чудо-колокольцы  -
вот главное, вот центр!..). в "кадр" вошли двое пацанят - лет семи  и  лет
пяти. В ситцевых цветастых трусах-плавках и мокрые: речная  вода,  как  на
утках, каплями держалась на  них,  и  в  каждой  капле  дрожали  маленькие
солнца. Пацаны-утята вошли в  "кадр",  плавно  прошествовали  через  него,
заглянули в ящик этюдника: что там дядя прячет? -  и  встали  позади,  как
вчерашние всеведы.
   Вадим развернулся к ним на своем стульчике.
   - Чего вам? - сердито спросил он.
   - Дядя, - сказал тот, что постарше, - вы художник.
   Это был не вопрос, а скорее утверждение,  произнесенное  к  тому  же  с
некой ноткой обвинения.
   - Ну художник, - нелюбезно сознался Вадим, уже смутно подозревая тайную
связь между вчерашней четверкой, сегодняшним ведром  и  этими  малолетними
ихтиандрами.
   - Нарисуйте с нас картину, - проникновенным голосом попросил старший, а
младший, уцепившись  ручонкой  тому  за  трусы,  все  время  шумно  шмыгал
кнопочным носом и, не жалея нежный орган  обоняния,  нещадно  его  сминая,
утирал свободной ладонью.
   - Легко сказать...  -  усмехнулся  Вадим.  Ему  неожиданно  понравилась
просьба. Собственно, не сама просьба, а та изящная форма, в которую  облек
ее семилетний проситель. - Я, понимаешь ли, пейзажист, а не  портретист...
- сказал и спохватился: не поймут.  Об®яснил:  -  Я  пишу  -  ну  рисую  -
природу. Лес там, речку, домики всякие, коровок, - он слышал  где-то,  что
уменьшительно-ласкательные суффиксы  в  разговоре  с  детьми  способствуют
взаимопониманию. - А людей, брат ты мой, не люблю...  -  Поправился:  -  В
смысле: рисовать не люблю.
   - Не умеете?
   Откровенное презрение в голосе собеседника немало уязвило Вадима.
   - Почему не умею? Еще как умею! Я же ясно сказал: не люблю. Ну как тебе
об®яснить?.. Ты в школе учишься?
   - Во второй перешел.
   - Ага. Молодец. Вот, например, писать палочки - или чего вы там пишете?
- ты любишь?
   - Не-а...
   - Понимаю тебя, брат. - Вадим входил во вкус, сам себе нравился: этакий
Песталоцци. - А считать? Арифметику?
   - Не-а...
   Вадим несколько растерялся.
   - А географию? - он не помнил, что изучают в первом  классе,  да  и  не
знал: с тех реликтовых пор, как он сам  перебрался  во  второй  и  пошагал
дале. Министерство просвещения не дремало;  программы,  говорят,  чуть  не
ежегодно меняются.
   Новоиспеченный второклашка был, однако, упорен:
   - Не-а...
   Вадима осенило:
   - Ну а физкультуру?!
   Оказалось - попал.
   - Еще как! - оживился мальчик.
   - Отлично! - Вадим вновь  почувствовал  себя  Песталоцци.  -  Писать  и
считать не любишь. Но умеешь: приходится. А любишь физкультуру. Так  и  я.
Природу рисую с удовольствием, а людей не хочу.
   - Бывает, - по-взрослому согласился мальчик, сочувственно  вздохнул.  -
Значит, не нарисуете?
   - Извини, брат.
   - Тогда мы почапали, - старший не без усилия отцепил ладонь молчаливого
соплячка от собственных трусов и бережно сжал ее в своей. - Ладно?..
   - Чапайте, чапайте, - с облегчением сказал Вадим.
   Он еще малость поглядел, как бегут  они  по  высокой  густой  траве:  у
младшего только голова торчит из-за зеленой стены, качается из  стороны  в
сторону, а старший на бегу склонился над ним, шепчет чего-то:  может,  про
неумелого дядю-художника, не любящего людей рисовать. А дядя-художник  уже
забыл  о  собеседниках,  развернулся  к  этюднику,  карандашом  на  картон
замахнулся... И вдруг обмер. Натуры не было.
   То есть, натура, конечно, была,  но  не  вся.  Поле  имелось.  Кусты  и
деревья,  намечающие  извилистую  ленту  реки,  росли  по-прежнему.  Линия
электропередачи исправно гнала ток по проводам откуда-то куда-то. Строения
на горизонте виднелись. А вот цветы - центр этюда! - исчезли. Напрочь. Как
не цвели.
   Запахло мистикой.