а он все-таки был человеком!
   - Жалко, - вздохнул наконец Толька, - наверно, они уже летят...
   - Брось, - остановила его Ирина, - не надо.
   Но молчать уже не хотелось.
   - Случится такое, опять  запсихуешь,  -  скривился  Вано,  должно  быть
вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: -  А  я  тебя
поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
   - Всем показался, - ввернул Дьячук не то иронически, не то  восхищенно.
- Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
   "А ему, наверно, очень хотелось жить".


   Я подумал, он ответил:
   - А я полено, по-твоему? "Хотелось"! Мне и сейчас очень хочется жить.
   Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял,  не  придумывал,
не воображал. Я слышал.
   - А где ты сейчас? - так же мысленно спросил я его.
   - На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет.  А  впрочем,  какая
разница? До фонаря, правда?
   - Страшно?
   - Немножко. И все-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей  и  не
думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а  во-вторых,
неправда.
   - Ты же исчезнешь.
   - Это не смерть, а переход в другое состояние.
   - В котором тебя уже нет.
   - Почему - нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
   - Сон проходит. А у тебя?
   - И у меня.
   - Думаешь, вернешься?
   - Когда-нибудь - да.
   - А если не уходить?
   - Не могу.
   - А ты взбунтуйся.
   - Это сильнее меня, старик.
   - Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
   - Пока нет.
   - Что значит "пока"?


   - Ты что шепчешь, Юрка, - стихи?
   Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
   - Молитву он шепчет, -  сказал  Толька.  -  Да  воскреснет  Бог,  и  да
расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется,  всегда
так.
   - "Врази"! - передразнила Ирина. - Пусть адмирал молится. А  Юра  поэт.
Чьи стихи - твои?
   Пришлось соврать.
   - Блока. "Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!"
   - Чью жизнь?
   - А не все ли равно? Даже синтезированную.


   - Неточная  формулировочка,  -  тотчас  же  вмешался  он,  -  ортодоксы
придраться  могут.  Живая,  мол,  собака  лучше   мертвого   льва.   Девиз
коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
   - Опять Томпсон. Надоело.
   - Им тоже. Разобрались.
   - Предполагаешь?
   - Знаю.
   - А что ты хотел мне сказать?
   - То, что мы еще встретимся.
   - Почему же об этом наедине?
   - Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды  пока  уточнять
подробности.
   - А хочешь честно?
   - Что?
   - Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
   - Ну, старик, это невежливо.
   - А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.


   - Ты опять шепчешь что-то?
   Это - вслух. Это опять Ирина.
   - Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
   А это Толька. Почему-то  Зернов  молчит.  И  никто  не  замечает.  Нет,
заметили.
   - Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
   - Просто задумался. - Зернов, как  всегда,  тактичен.  -  А  интересный
эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную  им  информацию
через Анохина. Создать  некий  дубль  памяти.  Видимо,  они  пока  еще  не
воспринимают  языковую,  смысловую   информацию   непосредственно   -   ни
акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни  произнесенное,  ни
начертанное. Доходит только переработанная человеком информация  -  мысль,
образ.
   - Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
   Спросил, конечно, Толька.
   - Неужели только потому, что его синтезировали первым?  Какое  значение
может иметь порядковый номер?
   - Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт -  да!
И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У
каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем
художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я
говорю, допустим, "палка", у разных людей сознательно  или  подсознательно
возникает свой образ. У одного - смутное  воспоминание  о  боли,  когда-то
испытанной, у другого -  о  тросточке,  увиденной  где-нибудь  на  витрине
универмага, у третьего - о  суковатой  дубинке  грибника.  А  у  тебя  что
мелькнуло, Анохин?
   - Шест, - сказал я, -  фибергласовый.  Прыгал  на  занятиях  по  легкой
атлетике.
   Все засмеялись.


   Он тоже. Я тотчас же услыхал его  смех.  Не  самый  звук  смеха,  а  то
состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
   - Ты смеешься? - спросил я.
   - Конечно. Шест! - Он опять засмеялся. - Сколько  я  намучился  с  этой
палкой.
   - Почему ты?
   -  Не  задавай  глупых  вопросов.   Кстати,   Зернов   верно   подметил
необходимость образного восприятия информации.
   - Ты что, весь наш разговор слышал?
   - Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю  переработанную  тобой  информацию.
Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
   - Так я сам сейчас не все слушаю.
   - Не слушаешь, но слышишь. А я  накапливаю  все  это  в  своей  копилке
памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.


   - ...в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу
извлекает необходимое. Вообще "сверхпамять" - не чудо. Вспомните  Араго  -
феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память.  Если  б  мы
только знали ее код и механизм запоминания...
   - А они знают?
   Это - снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов  не
замечает иронии, он серьезен.
   - Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но  узнают
обязательно. Где-нибудь у себя.
   - И вы поверили в эту гипотезу?
   - А почему бы нет? Чем  она  хуже  других?  Столько  же  доводов  "за",
сколько и  "против".  И  потом,  она  не  обидна  для  человечества,  даже
импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие,
обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.


   -  Слыхал?  Умница  наш  Борис  Аркадьевич.  Последнее  звено.   Верно.
Недостающее звено.
   - Ты тоже веришь в эту гипотезу?
   - Я молчу.
   - Почему?
   - Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время...
   Мне смешно.
   - Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.
   - А в скачок из царства необходимости в царство свободы  веришь?  Можно
ведь  и  так  сформулировать.  Свободы  воли.   Свободы   мысли.   Свободы
творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
   - Что ж, значит,  мечтатель  прав?  Появится  где-то  планетка,  этакая
Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
   - Вышутить все можно. А что появится и  где  появится,  никому  еще  не
известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
   - Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
   - Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в  мире  констант.  Для
условий Земли и белковой  жизни  природа  давно  уже  создала  оптимальные
размеры и формы. Так зачем же им менять константы?


   Я, должно быть, повторил это вслух,  потому  что  Зернов,  улыбнувшись,
ответил:
   - Конечно, незачем.
   Я покраснел. Как об®яснить им свои "мысли вслух" и о чем? Выручил  меня
Вано.
   - Может, двинемся, Борис Аркадьевич? - сказал он. - Мотор в порядке.  И
дорожка, можно сказать, беговая.
   Зернов внимательно посмотрел на меня:
   - А ты как думаешь, пора?
   "Что он хотел сказать этим "пора"? Неужели понял?"


   - Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся.  Можешь
доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.
   - Не мути душу.
   - Так действительно пора. Я - далеко, они - близко.


   Мне вдруг стало тяжко, так  тяжко,  будто  перехватило  горло  и  нечем
дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого  путника  в  белом
поле.


   - Значит, прощай.
   - Не прощай, а пока. До новой встречи.
   - А она будет?
   - Непременно.
   - Там или здесь?
   - Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь  не  мы  с  тобой
встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как  он
кончил свою речь на конгрессе? "И  если  вернутся  они,  то  вернутся  уже
понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то  сумевшими  взять  от
нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству". Хорошо было
сказано, старик!


   И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем  не  связанной
мысли.
   - Можно ехать, - сказал я Зернову, чувствуя, как у меня  дрожит  голос.
Только бы он не заметил.
   - А почему это решает Анохин? - задорно спросил Дьячук.
   Ответил Зернов, у меня не было сил:
   - Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас  связан
с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так  что  же
мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
   - На века, - сказал я.